Лантернгласс минут десять следила за мечетью, когда заметила сухощавого жилистого мужчину в черной бейсболке, который, скрестив руки на впалой груди, стоял рядом с дверью в пончиковую. Он тоже что-то высматривал на улице. Взглянув на мужчину впервые, Айша заметила темные круги под его покрасневшими глазами. Вид у него был такой, словно он не первый день не спал. Глянуть на него второй раз заставили слова «Флаглер-Атлантик ГК», вышитые на нагрудном кармане его синей джинсовой рубашки. Чмокнув Дороти в щечку (чего дочь, похоже, не заметила), Айша скользнула на три табуретки вправо, прихватив с собою кофе с пончиком, и оказалась прямо рядом с мужчиной.
– Мистер Хасвар? – обратилась она вежливо.
Тот дернулся, будто его прошила искра статического электричества, и оглянулся, широко раскрыв глаза, в которых плескалось удивление и легкий испуг. Айша почти ожидала, что мужчина метнется от двери и от нее подальше, но он этого не сделал, стоял только, крепко обхватив себя руками.
– Да? – произнес он безо всякого акцента.
– Вы не молитесь?
Он посмотрел на нее, моргая. А когда снова заговорил, то не было в его словах ни гнева, ни защиты – одно любопытство.
– Вы из прессы?
– Боюсь, что так. Я – Айша Лантернгласс из «Дайджеста». Мы пытались связаться с вами. Надеялись, что вы сможете поделиться с нами фото вашей жены с малышом. Нам бы хотелось сделать все, что в наших силах, чтобы почтить их. И вас, вашу утрату. Утрату вашей семьи. Это ужасно. – Никогда, подумалось ей, не звучала она так притворно.
Рашид Хасвар моргнул, помотал головой и оглянулся на мечеть:
– Я читал вашу заметку об этом побоище.
К этим словам он не прибавил ничего и, похоже, нужды не ощущал добавлять что-либо.
– Мистер Хасвар? Вы знаете, зачем ваша жена пошла в торгцентр в то утро?
– Из-за меня, – ответил он, не глядя на журналистку. – Это я ее попросил. Моя начальница, миссис Оукли, уходила на пенсию. Меня назначали на ее место. Ясмин побежала в торгцентр присмотреть что-нибудь в подарок, чтобы я смог подарить миссис Оукли на проводах. Ясмин… она всегда радовалась, когда выпадал случай купить что-нибудь для других. Дарить подарки – было ее любимое занятие. Для нее в радость было, что Ибрагим станет старше, и она сможет дарить ему всякое на Ид. Ид-аль-Фитр[58], это вам понятно?
– Да, – сказала Лантернгласс. – Это когда Рамадан кончается.
Он кивнул.
– А вам известно, что сегодня первый день Рамадана? – Потом он фыркнул, будто забавляясь (хотя не было в том ничего забавного), и прибавил: – Но, конечно же, вам известно. Потому вы за мечетью и следили. – Выговорил он не сердито, не как обвинение. В чем-то мягкость его была еще хуже. Она и не знала, что на такое ответить. И все еще соображала, что сказать, когда он опять заговорил: – Я сюда привел мать Ясмин. Она в мечети с другими женщинами. Она не знает, что сам я не молюсь, ведь мужчины и женщины молятся в разных помещениях. Вы это знаете?
Айша опять кивнула.
– Отец Ясмин не мог проводить ее на утреннее моление. Он в больнице на обследовании. Несколько раз сознание терял с тех пор, как узнал. Мы все боимся за него – до смерти. Ему в прошлом году операцию делали с отключением сердца. – Рашид постучал себя большим пальцем по груди. – Она у него была единственным ребенком. – Он оглаживал грудину стороной большого пальца, потирая место, куда в его жену попала пуля. Долго смотрел невидящим взглядом на храм и наконец спросил: – Как думаете, это из-за того, что она мусульманка?
– Что? – на сразу поняла Лантернгласс.
– Поэтому ее застрелили? Поэтому их обоих застрелили?
– Я не знаю. Может, мы никогда не узнаем.
– Хорошо. Я знать не хочу. Вчера ночью мне во сне приснилось, как мой сын сказал первое слово. Слово было – торт. Он произнес: «Мм, торт!» Наверное, не очень реалистичное первое слово. Ясмин во сне я пока не видел. Но, впрочем, ко мне и сон-то не очень идет, – сказал он. – Вы пончик свой не едите.
– Я их терпеть не могу, – сказала Лантернгласс, отталкивая пончик от себя. – Даже не знаю, зачем взяла его.
– Стыдно дать ему пропасть. Пахнет чудесно, – бормотал Рашид, а тем временем, не спрашивая, взял с тарелки ее пончик и, глядя ей глаза в глаза, откусил от него большой кусок. – Мм. Торт.
10 июля, 17 час. 40 мин.
После записи интервью для «Разных историй» Джэй Риклз пригласил Келлауэя к себе домой поужинать. Ему хотелось познакомить охранника со своей семьей. Пивка бы выпили, шоу вместе посмотрели, когда его в девять часов показывать станут. У Келлауэя никаких других дел не было.
Риклзы жили на бульваре Киви. Дом не был дворцом. Никакого фонтана перед входом, никакой белой штукатуреной стены, окружающей недвижимую собственность, даже плавательного бассейна не было. И все равно он был весьма приятен: большая гасиенда с красной крышей под испанской черепицей и огромный двор, усыпанный белой толченой ракушкой. По обе стороны крыльца стояли гигантские позеленевшие медные статуи золотых рыбок размером с собачку вельш-корги.
Внутри дом походил на техасско-мексиканский ресторан с лассо и отбеленными длиннорогими черепами, развешанными по стенам. И народу в нем тоже было много: гибкие молодые женщины в подогнанных кожаных сапогах и джинсовых юбках, целые ватаги детишек, совершавших набеги то на одну, то на другую комнату. Поначалу Келлауэй подумал, что Риклзы, должно быть, решили вечеринку устроить и пригласили на нее половину своих соседей. И только пробыв в доме почти час, постепенно понял, что девушки с золотыми волосами были дочерьми хозяина, а детвора – его внуками.
Они уселись на расписанный туземными узорами диван размером с «Кадиллак» перед телевизором таким же большим, как капот «Кадиллака». Там на низком столике уже стояла вместительная стальная корзина, полная льда, и бутылки пива рядом с солонкой и чашей долек лайма. Риклз, прихватив одной рукой себе пивка, другой обвил бедра высокой, длинноногой женщины в джинсах до того обтягивающих, что почти выходило за рамки приличия. С первого взгляда Келлауэю показалось, что Риклз оглаживает зад одной из своих дочерей. Со второго он понял, что рядом с ним сидит женщина лет, наверное, шестидесяти, у
