И сейчас, после очередного крушения надежд, это тоже так.
6
И обо всем этом, возможно, не стоило бы сейчас вспоминать, если бы мы не жили в очень схожей реальности, заставляющей поминутно оглядываться на двадцатые годы; если бы наша собственная действительность не была сколком с советского Серебряного века — семидесятых; только труба пониже и дым пожиже.
Я окончательно уверился в необходимости издать эту антологию после истории Артема Исхакова, который убил свою бывшую подругу Таню Страхову, дважды вступил с ее телом в посмертный сексуальный контакт, подробно описал все это и повесился. Ему было двадцать, ей — девятнадцать. Этот случай породил большую литературу и колоссальный хайп в сетях, и все это прямое продолжение «Дела о трупе», то есть коллизия Серебряного века, брошенная в полк.
Эпоха девяностых имела некоторые черты послереволюционного разочарования. Вместо Гражданской войны — братковские войны по всей России (статистически не менее кровопролитные, хотя в основе тут лежала совсем не идеология; но ведь и в незабываемом 1919-м тоже немногие понимали разницу между большевиками, коммунистами и интернационалом). Вместо сексуальной революции, которой чаяли и не дождались, — по выражению сексолога Льва Щеглова, «сексуальный русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Ныне, во времена духовных скреп, полноценной реставрации архаической патриархальной семьи не произошло, и ситуация духовного тупика продолжает порождать разочарование, депрессию, насилие; когда людям «некуда жить», они ищут новых смыслов сначала в сексе, а потом в смерти. «Их уединение и почти болезненное взаимное блаженство, получаемое из примитивной сексуальной любви, безделья и обильной пищи, объясняются безумием и смертельной опасностью, которые реально содержатся во всем империалистическом мире. Им деться и спастись некуда, как только крепко обняв друг друга, и им надо спешить», — писал Андрей Платонов о романе Хемингуэя «Прощай, оружие». Если убрать слово «империалистический», получится точная картина сегодняшнего дня.
Первый русский социальный роман об адюльтере, разводе и попытках нового семейного устройства заканчивался словами: «Жизнь моя теперь, вся моя жизнь, независимо от всего, что может случиться со мной, каждая минута ее — не только не бессмысленна, как была прежде, но имеет несомненный смысл добра, который я властен вложить в нее!» Без этого смысла всякая жизнь — трагическая, как у Анны Карениной, или идиллическая, как у Константина Левина, — одинаково способна довести до отчаяния и самоубийства. Роман Толстого, сама его коллизия точно так же продиктована разочарованием от неуспеха реформ и возвращения на круги своя: «У нас все теперь переворотилось и только еще укладывается» — но укладывается на прежнее место. Попытка наладить новую жизнь не удалась, Россия вернулась на свою железную дорогу, которая потому и железная, что не меняется; можно попробовать спастись от этого разочарования в очередной оргии, а от нее — в смерти, но все это одинаково бесплодно. Ради этого напоминания — и ради очередной попытки обрести смысл не в кровавом разгуле и не в сексуальном гедонизме — стоит вспомнить кровь и грязь двадцатых годов. Боюсь только, выходом из этого соблазна опять окажутся «индустриализация, коллективизация и культурная революция», то есть торжествующий и неумолимый железобетон.
Что же, тогда у нас будет еще один повод поностальгировать.
Дмитрий БыковМаруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е
Владимир Маяковский
Маруся отравилась
Вечером после работы этот комсомолец уже не ваш товарищ. Вы не называйте его Борей, а, подделываясь под гнусавый французский акцепт, должны называть его «Боб»…
«Комс. правда»В Ленинграде девушка-работница отравилась, потому что у нее не было лакированных туфель, точно таких же, какие носила ее подруга Таня…
«Комс. правда» Из тучки месяц вылез,молоденький такой…Маруська отравилась,везут в прием-покой.Понравился Маруськеодин с недавних пор:нафабренные усики,расчесанный пробор,Он был монтером Ваней,но… в духе парижансебе присвоил званье:«электротехник Жан».Он говорил ей частоодну и ту же речь:— Ужасное мещанство —невинность зря беречь. —Сошлись и погуляли,и хмурит Жан лицо —нашел он,что у Ляли красивше бельецо.Марусе разнесчастнойсказал, как джентльмен:— Ужасное мещанство —семейный этот плен. —Он с ней рассталсяровночерез пятнадцать днейза то, что лакированныхнет туфелек у ней.На туфли денег надо,а денег нет и так…Себе Маруся ядукупила на пятак.Короткой жизни точка.— Смер-тель-ный я-яд испит…В малиновом платочкев гробу Маруся спит.Развылся ветер гадкий.На вечер, ветру в лад,в ячейке об упадкепоставили доклад. ПОЧЕМУ? В сердце без лесенкилезут эти песенки.Где родина этих бездарных романсов?Там, где белые лаются моською?Нет! Эту песню родила масса —наша комсомольская.Легко врага продырявить наганом.Или — голову с плеч, и саблю вытри.А как сейчас нащупать врага нам?Таится. Хитрый!Во что б ни обулись, что б ни надели —обноски буржуев у нас на теле.И нет тебе пути-прямика.Нашей культуришке без году неделя,а ихней — века!И растут черныедурни и дуры,ничем не защищенныеот барахла культуры.На улицу вышел — глаза разопри!В каждой витрине буржуевы обноски:какая-нибудь шляпа с пером «распри»,и туфли показывают лакированные носики.Простенькую блузу нами надеть конфузно.На улицах, под руководством Гарри Пилей,расставило сети Совкино —от нашей сегодняшней трудной былиуносит к жизни к иной.Там ни единого ни Ваньки, ни Пети,одни Жанны, одни Кэти.Толча комплименты, как воду в ступке,люди совершают благородные поступки.Всё бароны, графы — всё,живут по разным роскошным городам,ограбят и скажут: — Мерси, мусье. —Изнасилуют и скажут: — Пардон, мадам. —На ленте каждая — графиня минимум.Перо в шляпу да серьги в уши.Куда же сравниться с такими графинямизаводской Феклуше да Марфуше?И мальчики пачкамистреляют за нэпачками.Нравятся мальчикамв маникюре пальчики.Играют этим пальчикомнэпачки на рояльчике.А сунешься в клуб — речь рвотная.Чешут языками чиновноустые.Раз международное, два международное,но нельзя же до бесчувствия!Напротив клуба дверь пивнушки.Веселье, грохот, как будто пушки!Старается разная музыкальная челядьпианинить и виолончелить.Входите, товарищи, зайдите, подружечки,выпейте, пожалуйста, по пенной кружечке! ЧТО? Крою пиво пенное —только что вам с этого?!Что даю взамен я?Что вам посоветовать?Хорошо и целоваться, и вино.Но…вино и поэзия, и если еехоть раз по-настоящему испили рты,ее не заменит никакое питье,никакие пива, никакие спирты.Помни ежедневно, что ты зодчийи новых отношений и новых любовей, —и станет ерундовым любовный эпизодчиккакой-нибудь Любы к любому Вове.Можно и кепки, можно и шляпы,можно и перчатки надеть на лапы.Но нет на свете прекрасней одежи,чем бронза мускулов и свежесть кожи.И если подыметесь чисты и стройны,любую одежу заказывайте Москвошвею,и… лучшие девушки нашей странысами бросятся вам на шею. 1927Иван Молчанов
Свидание
Закат зарею прежней вышит,Но я не тот,И ты — не та,И прежний ветер не колышитТраву под веером куста. У этой речки говорливойЯ не сидел давно с тобой…Ты стала слишком некрасивойВ своей косынкеГолубой. Но я и сам неузнаваем:Не говорит былая прыть…Мы снова вместе,Но… не знаемО чем бы нам поговорить? И цепенея,И бледнея,Ты ждешь,Я за лицом слежу.Да, лгать сегодня не сумею,Сегодня правду расскажу! Я, милая, люблю другую,Она красивей и стройней,И стягивает грудь тугуюЖакет изысканный на ней. У ней в лицеНе много кровиИ руки тонки и легки,Зато —В безвыходном подбровьиТекут две темные реки. Она — весельем не богата,Но женской лаской —Не бедна…Под пышным золотом закатаОна красивой рождена! У этой речки говорливойЯ песни новые пою.И той,Богатой и красивойЯ прежний пламень отдаю. Нас время разделило низкойНеумолимою межой:Она, чужая,Стала близкой,А близкая —Совсем чужой!.. Мне скажут:«Стал ты у обрываИ своего паденья ждешь!..»И даже ты мои порывыПерерожденьем назовешь. Пусть будет так!..Шумят дубравы,Спокоен день,Но тяжек путь…Тот, кто устал, имеет правоУ тихой речки отдохнуть. Иду
