Степан понимал. Умом понимал, а сердце и душа противились. Разве ж дите виновато, что от чудовища рождено?
– Не виновато, – сказала старуха твердо. – Но выхода у нас с тобой иного нет. Я вижу, не найдешь ты в себе сил дите убить. Не бойся, пограничник, сама возьму грех на душу.
– А если дочка? – Подумалось вдруг, что ведь Злата может родить девочку, как Оксана и Настена. – Если девочка родится, все хорошо будет?
Не ответила старуха, только посмотрела так странно, что аж сердце занялось. Словно бы рождение девочки станет для них всех еще большей бедой. Но ведь быть такого не может! И Аленка, и Машенька – чудесные малышки!
– Потом, – сказала старуха наконец. – Пусть она родит сначала. Если родит. У меня сил мало осталось ведьмовских, а у нее – человеческих. Хоть бы управились.
– Когда ей срок?
– В конце осени, но она и до конца лета не доходит. Никто его дите до срока доносить не сумел. Ты же помнишь, пограничник, как оно с Оксаной твоей было.
Помнил. Такое не забудешь.
– А у Златки все намного хуже. Может, если бы хотела она это дитя, то не было бы таких мук, но тут сам понимаешь. Оставалась она у меня сегодня ночевать. Вот всю ночь во сне то стонала, то криком кричала… Ты вот что, ты Дмитрия к ней не пускай. Не хочет она, чтобы он правду знал, чтобы видел ее такой. Она прогнала его, много плохого ему наговорила, чтобы ушел и не возвращался, но кто вас, мужиков, знает. Не пускай! Не нужна она ему теперь такая.
А Степан зло подумал, что не старой ведьме решать, кому кто нужен. Вон Оксанка ему нужна. И любит он и ее, и девочку больше жизни. Да только Оксанка про свое дите правды не знает, а Злата знает. Вот ведь какая беда…
Порешили на том, что старуха станет присматривать за Златой, а Степан – за Дмитрием. А уж за Враном смотреть им придется обоим, потому как зло, что в нем жило, никуда не делось, просто затаилось на время.
Оно и вправду затаилось. Вот только совсем ненадолго. Оставшись без своей Погони, нежить придумала себе новую забаву, новую охоту…
Первая девка, мельника дочка, пропала в Сосновом еще в конце весны. Была она из тех, про кого говорят «оторви да брось», слава о ней по поселку шла дурная. Оттого, наверное, родители и не шибко испугались, решили, что сбежала дочка в город с очередным кавалером. А потом пропала еще одна девушка, считай, ребенок еще. И вот тут уж всполошились все, потому что свежи еще были в памяти сельчан события минувшей зимы. Снова заговорили, зашептались про Черную Погоню. Вот только Погоню ту никто не видел, а Степан так и вовсе знал наверняка, что ее нет.
Погони нет, а девочки пропадают без следа… И у Игната появилась новая забава. Еще по осени выписал бывший дружок из-за границы псов остроухих, остромордых, черных, как ночь. Выписал и сам лично натаскивал. Говорил, что на медведя. Вот только на медведя ли?..
Про псов Степану рассказала Оксана. Про псов и про Златку. Не укрылось и от нее девчонкино состояние, хорошо хоть про отца ребенка спрашивать не стала. Может, думала на Дмитрия? Надеялась, что все у них со Златой сладится? И в душу к Злате не лезла, помочь старалась незаметно, чтобы не напугать и не обидеть. А на Степана смотрела строго, мол, поговори с дружком, время не ждет! Степан и сам порывался поговорить, да только что он может сказать? Правду? А что сделает с Дмитрием эта правда? И со Златой что сделает? Потом. Придет время, все само решится. Как-нибудь… А сейчас побольше бы узнать про Игнатовых псов.
К псарне Степан подошел ночью, заглянул в щель между воротами. И верно – черные, как ночь, молчаливые. Ни один из шести псов даже голоса не подал, однако ж встали перед запертыми воротами вряд, смотрели выжидающе и алчно. Открой, человек, эту дверь. Только открой, а мы уж покажем, на что способны!
С той самой ночи Степан дежурить стал не в лесу, а у псарни. Видел, как приходил к своим новым любимцам Игнат, как приносил сочащиеся кровью куски мяса, как говорил им ласковые слова, словно они были его детьми. А в ночь полной луны вывел Игнат свою черную свору на охоту. Были они вдвоем с Враном, оба на черных, в ночи неразличимых арабских скакунах. У каждого на связке по три ярящихся пса.
Они на скакунах, а Степан на своих двоих. Пока мчался по ночному лесу, думал только об одном, чтобы не опоздать. Заблудиться-то он не боялся, даже в темноте видел кровавый след.
Опоздал… Прибежал, запыхавшийся, себя не помнящий от усталости, к словно специально расчищенной от деревьев поляне, и прежде, чем пиршество смерти увидеть, он его почуял… Пахло кровью и плотью. Совсем так, как когда-то на берегу лесного ручья. Но там, у ручья, были бандиты, а тут девчушка. Та самая, что пропала последней… Не на медведя натаскивал свою свору Игнат, совсем не на медведя… Захотелось дружку завести свою собственную Черную Погоню. Игнату захотелось, а Вран поддержал кровавую забаву… И еще кое-что видел Степан. Уже другую, призрачную свору безвременников, что стекались к поляне со всего приграничья. Чуяли страх, чуяли кровь…
А Степан потерял контроль. Столько лет учился быть сильным и невозмутимым, а тут потерял. Рванул на волю, разрывая плоть, потайной ключ, полыхнул в темноте чистейшим серебром. Когда Степан доставал из ножен охотничий нож, думал он только о чистоте. О том, каким чистым станет этот мир без Игната. Хотя бы без Игната…
Перед тем как перерезать глотку некогда лучшему другу, Степан успел заглянуть в его глаза. Не осталось в них ничего человеческого – одна темнота. Значит, и жалеть не о чем!
Игнат еще хрипел, силился что-то сказать, а на Степанову спину уже кинулась черная тень, сначала одна, потом вторая. И еще четыре брали в плотное кольцо. Не боись, пограничник! Где наша не пропадала!
Псы рвали его клыками, он кромсал псов ножом, но один против шестерых… Даже если ты пограничник, даже если в тебе клокочет яркая, как молния, ярость…
А безвременники вторым кольцом. Скалятся,
