по ямам и канавам. «УАЗик» с тесным, плохо приспособленным для порядочных людей «кенгурятником» – плюется двуокисью углерода, объезжая рытвины и канавы… Образы меняются по непонятным науке причинам. Скрип кровати, загорается тусклый ночник над картиной неизвестного художника, изобразившего одну из вариаций знаменитой Данаи. Это не Рембрандт ван Рейн, но прописано мастеровито. Формы Данаи максимально приближены к современным эталонам красоты: узкие бедра, отсутствие лишнего мяса. Груди с кулачок. Даная – блондинка. Остальное – по канонам: роскошные бархатные портьеры, изысканные апартаменты дочери аргосского царя Акрисия, запершего дочь в медном дворце, поскольку получено предсказание, что падет он от руки внука; бог Зевс, влюбленный в Данаю, в образе золотого дождя проникает в ее покои, пугая служанку и саму Данаю, у которой на ночь были несколько иные планы… Из-под одеяла выбирается полноватый мужчина в пижаме, находит тапки, медленно уходит, шлепая задниками. Вскоре возвращается, но движется как-то странно: то задом, то передом, что-то объясняя тому, кто следует сзади. Наступает на спущенную штанину, спотыкается, теряет тапок, падает в кресло. Дрожащий силуэт закрывает обзор – человек стоит напротив, на нем приталенная куртка, подробности ускользают. Картинка мельтешит, виден лишь кусочек Данаи, напуганной слепящим ливнем и инстинктивно тянущейся к служанке… Двое, судя по всему, ведут содержательную беседу. Человек в приталенной куртке отодвигается, открывая главный план, появляется собеседник в одном тапке, он по-прежнему сидит в кресле, но руки плетьми свисают с подлокотников, голова клонится на грудь… Яркие солнечные лучи заливают отделанное сосновыми плашками помещение. И снова все неустойчиво, дрожит, сдвигается то влево, то вправо. Молодая женщина в мешковатой ночной сорочке штрихует карандашом белый лист. Она сидит на краю кровати, поза неестественна, женщина напряжена, на коленях канцелярская папка, на папке листок формата А4. Длинные волосы закрывают рисунок. Женщина поднимает бледное лицо с запавшими от переживаний глазами, оно искажается, женщина бросает свои дела, карабкается на кровать, кричит, но звука нет, только видно, как беззвучно открывается рот. Прижимается к стене, царапает ее ногтями. Широкая тень заслоняет «объектив»… Зловещие тучи каскадами плывут над городом. Удаляется, покряхтывая боками, милицейский «УАЗ». Кто-то смотрит ему вслед. Никогда не носил шелковые шарфики под плащом, и плащи никогда не носил, а также позолоченные «ролексы» с подсветкой, на которые, проводив машину, смотрит наблюдатель. На часах без малого половина второго – да, примерно в это время его и прибрали… Картинка растворяется, меняется другой. Серая стена, жилой дом, освещенный отдаленным фонарем. Стальная дверь подъезда. Лиза нагибается, чтобы поднять упавшую «таблетку». Красиво очерчивается девичья фигурка. Она разгибает спину, забирается в сумочку, вынимает телефон, подносит к уху – видно, был звонок. Плохо видно ее лицо, но он уверен, что по ее губам скользит загадочная улыбка. Односложно ответив, убирает телефон, заходит в подъезд, воспользовавшись «таблеткой». Закрывается дверь – всё, абзац, отчаяние, безысходность. Убил бы суку.
Он очнулся в одиночной камере на жестких нарах. С трех сторон его обступали бетонные стены, с четвертой мерцал желтоватый свет, красовалась стальная решетка. Болело ВСЁ. Даже там, где вообще никогда не болело. Обхохочешься. Дежурное отделение милиции. Могло быть хуже. Он поднялся, добрел до решетки, схватился за прутья, чтобы не упасть. Типичный изолятор временного (или какого там?) содержания. Камеры «открытого типа», глубокий коридор, столы, сейф, телефон, компьютер начала девяностых, пара доблестных милиционеров, взращенных на мучных изделиях. Один баловался чаем из алюминиевой кружки в замшевом футляре, второй держал перед собой карманное зеркало и чистил ногтем искривленный зуб. Оба косились в приглушенно работающий телевизор. Ночь, судя по всему, еще не кончилась.
– Странно, – бормотал второй. – Зубные пасты с каждым годом все лучше, а зубы – все хуже.
– Зато с годами их легче чистить, – хрюкнул первый. – А также расчесываться.
Зазвонил телефон. Дежурный снял трубку, представился сержантом Калининым.
– Нет его, – буркнул, выслушав. – Келин в Коми… Как – что случилось?.. Какое сердце? Говорю же вам, он в Коми – в командировке. Да, да, в Воркуте, вчера уехал, командировку выписал на неделю… Бестолковые какие-то, – пожал плечами, вешая трубку. – Какое нам дело до оперов?
– А намедни кипеж в Центральном случился, – зевнул любитель собственного отражения. – Тетка освободилась, в загул ушла, пырнула по пьяни сожителя, царствие ему небесное. А когда пришли ее брать, она сдуру справку об освобождении съела. Зачем, спрашивается?
– Не знаю, – пожал плечами толстый. – В каждой женщине должна быть загадка.
Оба хохотнули, дружно повернулись и уставились на Вадима. Но тот уже отступил в темноту, сел на нары, обхватив голову. На «воле» звякнул стеклянный предмет.
– Пара капель, коллега? Под чаек? Чрезмерное употребление алкоголя… что? Правильно, идет на пользу нашему настроению.
Вадим кое как устроился на нарах, вытянул ноги, закрыл глаза и провалился в дурной сон…
Начинались хождения по мукам. О подробностях задержания «подозреваемого» милиционеры застенчиво умалчивали, но не скрывали своего намерения взгромоздить на Гордецкого хотя бы парочку убийств. К началу рабочего дня явился конвоир, посмотрел свысока. «Шаман, – тоскливо подумал Вадим. – Метко бьет в бубен».
Но вроде повода не было.
– Пройдемте в номера, – строго вымолвил конвойный.
Вадим вздохнул, сползая с нар. Здесь, похоже, развлекались, как умели.
Он готов был выложить все (за исключением итога эксперимента у Комиссарова) и, если надо, за себя постоять. Вспоминай, голова, лихорадочно крутил он извилинами, шагая по сырому коридору, – кому ты рассказал о событиях в местечке Аккерхау шестидесятилетней давности? Никите Румянцеву – раз. Лиза не знала, Ромка Переведенцев не знал. Профессор Комиссаров… Этот знал. Что он сказал перед смертью своему убийце? Хрен его знает. Мог и расколоться. Но в любом случае, при чем здесь милиция?..
Да, действительно, в понедельник его крупно сдали. Аноним сообщил в дежурную часть приметы человека, проникшего в особняк на Приморской улице. Бледноватый субъект в штатском с нервно подрагивающим левым глазом долго рассматривал арестанта, сидящего на прикрученном к полу табурете. Неторопливо разложил бумаги, представился майором Старчоусом, работником следственного отдела Главного управления внутренних дел. Предварительные формальности были соблюдены, майор потер ладошки.
– Итак-с, уважаемый, давайте начнем…
Тупая беседа продолжалась часа три с небольшим перерывом. Допроса с пристрастием пока не было. Арестованный не гнулся под тяжестью неопровержимых улик.
– Признайтесь, вы же были в особняке на Приморской улице? – настаивал майор Старчоус. – Когда подъехали наши работники, вы сбежали. В тот же день вы оказали сопротивление наряду у своего дома. Избили милиционеров, что, в принципе, уже – статья. Опять скрылись. При вторичном задержании вновь оказали сопротивление.
– Да, сопротивление можно инкриминировать, – допускал Вадим. – Но прошу отметить в протоколе – я не был уверен, что имею дело с работниками милиции. Переодеться может любой.
– А также раскрасить соответствующим образом машину, – ухмыльнулся майор.
– Машину я не видел, – выкручивался Вадим. – Майор, у меня не было причин убивать внучку Белоярского. Она мне нравилась, поймите. Вы прослужили в органах много лет, неужели не имели дело с подставами? Да, конечно, вы можете выбить из меня признание. Неделька побоев – я все подпишу. Если устроит такой исход, пожалуйста. Если же вас действительно интересуют обстоятельства гибели видных деятелей искусств Белоярского и Урбановича – а убийства, безусловно, взаимосвязаны – вам следует пойти другим путем.
Майор смотрел на него с нескрываемой иронией.
– Как насчет адвоката, майор? – разозлился Вадим. – Мы живем пока еще в правовом государстве, нет?
– У вас имеется адвокат? – поднял брови майор.
– Несомненно, – не моргнув глазом, соврал Вадим. – Право на телефонный звонок, кажется, тоже не отменили? Могу я совместить свои права и позвонить адвокату?
– Звоните, – иезуитски улыбнулся майор и подтолкнул арестанту отливающий перламутром «Эриксон».
