«А ты надеялась, это будет господин Павлюченко собственной персоной?»
К концу третьего часа возле Олеси, убежавшей играть к пруду за хлебозаводом, неожиданно для Киры возник Федя. Девочка поначалу отнеслась к нему настороженно, но десять минут спустя уже болтала как со старым знакомым.
«Этого еще не хватало».
Вместе они пробыли не больше получаса. Кидали камешки с берега, устроили запруду, выловили сачком не то рыбешку, не то лягушку. Один раз Кира напряглась: эти двое затеяли толкаться, и Федя чуть не уронил девочку в воду. Когда парень, прихрамывая, убежал, она выдохнула с облегчением.
«Сколько ему?»… Мысленно подсчитав возраст, Кира неприятно удивилась. Семнадцать. Ей отчего-то казалось, что Федя младше: не только из-за его отставания, но и потому, что он выглядел субтильнее ровесников.
Семнадцать лет – взрослый парень.
Дети старались держаться от Феди подальше. К нему прочно привязалась кличка «Дурик». Как-то раз один мелкий наглец, знающий, что от Дурика можно не опасаться получить сдачи, подбил дружков: они привязали к нему, как к собаке, консервных банок и провели по улице с криком: «Дефективного ведут!». Вмешательство Киры не потребовалось: узнав о случившемся, родители выпороли зачинщика и месяц не выпускали из дома. Кира догадывалась, что взрослые прибегли к жестокому наказанию не столько из-за сочувствия к дурачку, сколько из трепета перед Буслаевыми.
А ведь боятся Алексея Викентьевича, подумала она. Конечно, причина – в его особом положении, в дружбе с Завражным. Но было и еще кое-что.
Если бы существовал дом для слухов, то в подвале, за тяжелой железной дверью, запертой на десять замков, жили бы пересуды бледные, беззвучные, такие, что рождаются не из шепотков, а из взглядов и умолчания.
Превращению этих слухов из привидений дома в жильцов, пусть и таящихся под полом, косвенным образом поспособствовала сама Кира. Когда занятия с Федей были закончены, она прекратила все отношения с его матерью и отцом. Интуиция подсказывала, что их двери отныне для нее закрыты. Не осталось ни одной причины лицемерить. «Будьте осторожны, – предупреждала Шишигина, – с этого мерзавца станется выгнать вас из города. Думаете, он забыл, как вы пытались поднять шум? Мне кое о чем рассказывают… Он ничем не побрезгует».
Не из страха перед этой угрозой, а, скорее, из-за старомодного воспитания Кира продолжала здороваться с Буслаевыми. Но и только.
Она недооценила, как много взглядов к ней приковано, и переоценила свою выдержку. «Вы знаете, голубушка, что болтают о вашем отношении к Алексею Викентьевичу?» – поинтересовалась однажды Шишигина. Кира пожала плечами. «Что я не испытываю к нему особой симпатии, надо думать». Директриса усмехнулась. «Передам дословно, чтобы вы не тешили себя иллюзией, будто я преувеличиваю». Она выпятила нижнюю челюсть, закатила глаза и доверительным баском произнесла: «Ненавидит она его лютой ненавистью».
Шишигина посмотрела на растерянную Киру и укоризненно покачала головой: «Молчи, скрывайся и таи, как рекомендовал небезызвестный вам статский советник».
Кира последовала совету, но было поздно.
Если просочиться за дверь с десятью замками и постоять, прикрыв глаза, можно различить едва слышное и очень, очень осторожное: «С ним что-то не так».
И дело ведь было не в том, что одухотворенное лицо директора музея от злобы искажалось до неузнаваемости. Кто красив, когда сердится? И даже не в том, что Алексея Викентьевича все чаще охватывала диковатая лихорадка: движения становились дергаными, губы раздвигались в широкую улыбку, однако взгляд был сосредоточенным и обращенным внутрь, словно Буслаев рассматривал в собственных мозгах что-то неожиданное.
Некоторых при виде Буслаева посещала неясная тревога. Она была сродни беспокойству человека с чрезвычайно развитым обонянием, который и самому себе не может объяснить, что гонит его прочь из дома. Тем временем на чердаке искрит никому не видимый провод; нагреваются балки, хоть пока и не горят. Однако пожар случится. Это лишь вопрос времени.
– Еще один день впустую!
Шишигина в сердцах скомкала листок и швырнула в мусорную корзину.
– Вера Павловна!
Кира достала лист, расправила. Случайные имена, бессодержательный треп. Опять в списке фигурировал священник: похоже, девочка взяла за правило проведывать его хотя бы раз в день. Опять Анна Козарь. Нет ни Лидии Буслаевой, ни ее мужа, – а ведь она втайне рассчитывала на то, что рано или поздно они появятся.
– Как-то так выходит, что возле нашей девки трутся одни нормальные, – выразил общие чувства Илья.
– Он и будет казаться нормальным, – рассеянно отозвалась Кира. Она по привычке сунула карандаш за ухо и перечитывала конспект Олесиных бесед. Конечно, нужно делать скидку на детскую забывчивость… Но убийца должен рано или поздно зазвать ее в укромное место, пообещав награду. Отчего же он этого не делает? Отчего не проявляет себя?
– Может, он пока только клинья подбивает, – пробормотал сторож.
– Ставлю на отца Георгия. – Шишигина неприятно хрустнула пальцами. – Они там через одного педофилы.
– Где – там?
– В Ватикане.
– Да ну вас, Вера Павловна…
Кира подошла к окну. Ночь теплая, душноватая, густая, как кисель. Город рассыпан в ней светящимися крошками.
И над его холмами, над рекой, над смятым покрывалом леса белеет лунная полынья, из глубины которой смотрит на Киру безымянное нечто.
– Что вы там разглядели, Кира Михайловна?
– Не знаю… Лицо на луне.
– И так-то этим рылам вокруг несть числа, а вы дополнительные изобретаете!
Прошло совсем мало времени, мысленно сказала Кира, еще только начало июля, так отчего нас охватила тревога? Не надеялись же мы, что он выдаст себя сразу? Нет. Мы настроились на долгое ожидание. Дело не в том, что нам не хватает терпения, вовсе нет, но кажется, будто он совсем рядом, в двух шагах от нас.
Вокруг луны собрались облака. Подул ветер, и в мертвенно-белой глубине что-то изменилось. Неожиданно с поразительной четкостью вспыхнул в голове предутренний сон. Во сне Кира брела на чей-то тихий плач, вокруг клубился голубоватый туман, из которого появлялись и пропадали странные существа. Ее обогнал единорог, такой усталый, словно возвращался с тяжелой рабочей смены, а навстречу, держась в паре метров над землей, выплыла рыба, не то щука, не то сом, и посмотрела Кире в глаза осмысленным, совершенно человеческим взглядом. Кира вспомнила, что в таких случаях принято называть желание, но царь-рыба опередила ее: глуховато, не разевая зубастой пасти, выговорила: «Отыщи его». Взмахнула хвостом, изогнулась – и вдруг на мгновение стал виден белокаменный город на ее спине. Киру охватило неописуемое чувство: каждой клеткой своего тела она ощущала неостановимое движение гигантского существа, уносившего ее прочь, и в то же время стояла неподвижно, глядя вслед уменьшающемуся городу. Туман рассеялся. Кира сделала шаг, поскользнулась на радужной чешуе, начала падать и проснулась.
«Отыщи его».
Длинное, странно блеснувшее облако на миг пересекло луну, словно полоснуло ножом. Перед глазами Киры снова возникла рыба: спина ее была рассечена, из раны вытекала кровь.
Сторож с Шишигиной переговаривались вполголоса. «…как не заметить,
