– Живо в дом, – приказала Кира.
Разглядев мальчика при свете, она ужаснулась. Он был весь в крови – казалось, в него брызгали алой краской из пульверизатора, рубашка порвана в клочья, лицо обезумевшее, перекошенное, в длинных вертикальных царапинах с мелкими бисеринками крови, нижняя челюсть прыгает, как у сломанного Щелкунчика; нос сломан, под ним запекшаяся бурая корка.
– На, выпей!
Он сделал три глотка воды, и его стошнило. Кира насухо протерла пол, пока он, сидя возле плиты, трясся под пледом, натянув его на голову, как капюшон.
– Рассказывай, не бойся.
Он мычал, раскачивался, выжимал из себя по три слова, и перед ее глазами разворачивалась страшная картина.
Буслаев вернулся домой пьяный и с порога начал выкрикивать имя сына. Федя знал, что за этим последует. Он затаился в нише между книжным шкафом и стеной, надеясь пересидеть припадок, как бывало раньше.
Но на этот раз у него не получилось.
– На-а-шол меня, па-а-а-тащил! Кри-и-чал! Ника-а-гда та-ак ра-аньше н-не бы-ы-ло!
Избивая по дороге, отец приволок его на кухню.
– Ска-азал: дурак пойдет на отбивные. – Федя без всякого заикания воспроизвел пьяный голос отца. – Я-а вырвался. По-обежал из дома, а он меня в ка-аридоре поймал, у са-а-мой двери.
Буслаев захватил на кухне нож. Он, должно быть, сошел с ума, подумала Кира, обрабатывая порезы мальчика, вне всякого сомнения, он сошел с ума; тоненькая нить накалилась, лопнула, и остатки света померкли в его голове. «Имперский кофейный гешефт! – выкрикивал Буслаев – Имперский кофейный гешефт!» Федя не понимал ни слова в этой галиматье, но Кира поняла.
Он успел дважды полоснуть мальчика ножом.
Федя совершенно обезумел от страха и боли. На тумбе поблескивала стеклянная подставка для ароматических свечей, и этой подставкой он, защищаясь, ударил отца.
Нож у Буслаева выпал, звякнул по полу, и Федя колотил куда попало ножом, а может быть, подставкой, пока на крики мужа не прибежала Лидия.
– О-о-на меня за-а лицо схва-атила. Бо-ольно!
Остановиться Федя уже не мог.
Одна из ароматических свечей отлетела к окну, но не погасла. Золотое семечко коснулось шторы, и волшебный бобовый стебель в два счета пророс до потолка.
Потом он бежал, падал и снова бежал, подвывая от ужаса, пытаясь вспомнить путь к ее дому, ломился сквозь колючие заросли и вдруг каким-то чудом оказался там, где нужно. Он искал единственного человека, которого любил, – не потому, что надеялся спастись, а инстинктивно, точно пес, перед смертью ползущий к хозяину.
Он и был уверен, что умирает. Из него отовсюду текла кровь, а за спиной кричали, потому что он сделал ужасное, и теперь его повесят.
– У! У-у-у! У-у!
– Тебя никто не повесит, – тихо, но внятно сказала Кира. – Треуголкой Наполеона тебе клянусь. Она, между прочим, золотом расшита и хранится в соборе Парижской Богоматери, под стеклянным колпаком, а снизу мыши роют подкоп, потому что их король пожелал соткать золотую мантию.
Ахинея возымела действие: Федя перестал выть и только таращился на нее из-под пледа, подергиваясь, словно его время от времени било током, – жалкий, страшный и нелепый.
– Вот так и сиди, – сказала Кира. – Никуда не уходи. Дверь не открывать ни одной живой душе, даже если будут очень громко колошматить. Обещаешь?
Он кивнул.
4Веру разбудил кот.
Старческий сон хрупок, как лед на осенней луже, но накануне вечером она развела горячей водой порошок, тошнотворную химическую малину, выпила и провалилась в глубокое осиновое дупло, в жерло древесное, выстланное на дне сухими листьями, где в анабиозе можно провести месяц, а то и долгую зиму.
Посреди зимы пришел Дуся. Острыми своими когтями терпеливо выцарапывал ее, как ягуар черепаху из панциря, пока Вера Павловна не открыла глаза.
– Очумел?
Кот молча смотрел на нее. В дверь настойчиво стучали.
На крыльце стояла Гурьянова, запыхавшаяся, словно бежала кросс. Щеки горели лихорадочным румянцем. Шишигина ни капли не удивилась бы ее пробежкам в ночи, но к чему будить старую больную женщину?
– Кира Михайловна? – Она принюхалась и обеспокоенно завертела головой. – Мы что, горим?
– Потом, все потом, – нервно сказала Кира. – Одевайтесь.
– К чему это?
– Одевайтесь, – повторила Кира. – Скорее, умоляю вас!
Вера Павловна подалась ближе, вгляделась в ее лицо и больше ни о чем не спрашивала.
Сначала казалось, что Гурьянова ведет ее к себе, но та, оглядевшись, повернула направо, к дому фотографа. Пока она возилась с ключом, Шишигина наконец рассмотрела, где горит.
– Это у Буслаевых? – изумленно спросила она.
Гурьянова коротко взглянула на нее и толкнула калитку.
Когда они вышли к белеющему в темноте кирпичному сараю, старуха начала догадываться, в чем дело.
– Боже мой… Вы нашли, где он спрятал трупы!
Однако внутри ничем не пахло. Кира откинула крышку люка, зацепила скобой за настенный крюк, и Вера Павловна подслеповато сощурилась над тускло освещенным провалом.
Тело лежало, вытянувшись перпендикулярно ступенькам, ногами к стене. Вместо головы бугрился мешок, который ни на секунду не помешал ей понять, кто это там внизу.
– Он мертвый, – сказала Кира. Явная абсурдность этого комментария показалась Шишигиной в некотором роде созвучной происходящему.
– Почему он мертвый? – спросила она, не отрывая взгляда от трупа.
– Из-за меня.
– А! – сказала старуха.
– Это он… Не Герман! Он.
– А! – повторила Шишигина.
– Федя Буслаев убил обоих родителей и сбежал, он прячется в моем доме. Отец его избивал… не важно, это все после, потом. Я вот что собираюсь сделать, Вера Павловна…
И Гурьянова объяснила, что именно. Когда она закончила, Шишигина посмотрела на нее так, словно увидела впервые.
– Я тело не могу вытащить, – отрывисто сказала та. – Должна была сразу предусмотреть… Идиотка! Одной не получается, а нужно быстро, пока… Они спохватятся, начнут искать, может быть, не сразу, но у меня в запасе не больше пары часов.
– У нас в запасе не больше пары часов… – эхом отозвалась старуха.
– Я пробовала поднять его… К тому же окоченение. Бревно, понимаете?.. На спину не взгромоздишь, сваливается…
Вера Павловна подняла голову, надеясь обнаружить под потолком балку. Балки не было. Обе женщины одновременно посмотрели на крюк.
– Веревка нужна…
– Веревка есть, – коротко сказала Гурьянова.
– Слушайте, вы! – прохрипела Шишигина, когда мешок с опавшими углами, похожими на собачьи уши, наконец показался над люком. – Меня чрезвычайно занимает один вопрос…
– Сковородой, – глухо отозвались снизу. Голос Гурьяновой был неузнаваем.
– Оставьте эти подробности при себе! Меня интересуют вовсе не они.
Володя Карнаухов короткими рывками прорастал из погреба, уже начиная понемногу клониться вперед. Шишигина тянула веревку в такт толчкам. Если бы не Гурьянова, отыскавшая две пары толстых рабочих рукавиц, она давно ободрала бы до крови ладони.
– Натяните и держите!
Кира выбралась из погреба, тяжело дыша, уставилась на Шишигину и диковато усмехнулась.
– Не вздумайте истерику, – предупредила старуха.
– Да нет… Истерика – нет… Вы сейчас вылитый репинский бурлак… Третий, с повязкой.
Она обхватила тело под мышками, как будто собираясь танцевать с неуклюжим увальнем, и вытащила наружу. Карнаухов провез ногами в кедах по краю люка и повалился на пол, как
