С утра, еще до зари, принимались выть гидры. Им вторили лягушки из тех, что вставали пораньше. Потом, уже на заре, просыпались кикиморы и успокаивали гидр такими выражениями, от которых у Васи волосы бы встали дыбом, если бы у лягушки они были.
Потом наступало время тумана, и все замолкало: в серой дымке вставало солнце, сопровождаемое тишиной. Не приятной, спокойной, расслабляющей тишиной, а напряженной и жутковатой. В это время все сидели по своим норам и кочкам, а случайному путнику грозила верная смерть. Самое страшное время на Корчаковских топях — рассвет и закат.
Стоило солнцу подняться, как туман исчезал, а рутина продолжалась: лягушки сплетничали и ловили комаров, гидры ловили лягушек, гидр ловили кикиморы. Еще пару раз из болота поднималось нечто с щупальцами, но его почему-то никто не боялся. Щупальца раскладывались по кочкам для просушки, и кумушки-лягушки сидели на них совершенно безбоязненно.
И постоянно квакали.
На третий день Вася уже совершенно сходила с ума: от кваканья голова шла кругом, от пустых разговоров тоже, комары откровенно достали, и очень, безумно просто хотелось домой. Но Вася терпела. Смотрела на татуировку, украшающую передние лапы, и терпела.
Зрение теперь прояснялось чаще, и сознание не мутилось: Вася как будто остановилась на полпути между лягушкой и человеком. Видела как человек, вести себя старалась как лягушка. И это было ужасно: квакать перед дождем, нежиться под прохладными каплями. Обсуждать гидр. Бояться их.
Никого Вася не боялась: гидры хорошо ее знали, и лягушачья кожа их не провела. А вот кикиморам на глаза лучше было не попадаться… Но они к лягушкам тоже не совались, а потому жизнь была совершенно скучной.
Вася чахла.
Ни гробов, ни упырей, ни мишек-зомби… Просто ад!
От скуки Вася поделилась рассказом о своей жизни с другими лягушками: те обожали сплетни. Лягушки выслушали, обозвали Васю дурой и принялись завидовать. Это Вася тоже была вынуждена слушать — деться оказалось просто некуда: лягушки на болоте были всюду. Даже сейчас, в полдень, когда солнышко припекало — на Корчаковской топи всегда был один сезон, нечто среднее между летом и осенью. Вася сидела на кочке, прячась под листком кувшинки, и слушала рассуждение Зеленушки, лягушки-мечтательницы, которой очень хотелось чуда.
— Вот бы и мне молодца да красавца, — квакала Зеленушка. — Уж я бы его не упустила.
«Не то что ты» повисло в воздухе.
— Любила бы его без памяти… И обязательно сынишку бы родила…
— Жабу, — вставила Вася.
— А и жабу, — подумав, сказала Зеленушка. — Чем мы хуже? Ну вот скажи, разве я не хороша?
Вася пока совершенно не разбиралась в лягушачьей красоте, но Зеленушка среди своих слыла самой что ни на есть красоткой. Как другие это понимали — по числу ли бородавок или по насыщенности зеленого в коже, — Вася не знала. Но на всякий случай согласилась.
— Вот и суженого бы мне под стать. Молодца доброго, чтобы кудри золотые, очи небесные… — Зеленушка посмотрела на небо. То было грязно-серым, и цвет лягушке не понравился. — Ладно, пусть будут болотные. Так, очи… Уста сахарные, брови соболиные, усы…
«Господи, — простонала Вася. — Не могу больше! Сделай что-нибудь, что угодно, только избавь меня от этого дурдома!»
— И любил бы он меня всем сердцем такую, какая я есть, — продолжала Зеленушка. — А на болото я бы больше никогда не…
В воздухе просвистела стрела.
Вася на всякий случай прикрылась кувшинкой. Зеленушка только посмотрела, как стрела булькнула в болото, отползла подальше и продолжила:
— А на свадьбе я бы так танцевала!.. А пела бы как! Я же лучше всех пою. Да? Разве нет?
— Да, — вздохнула Вася.
— Вот именно! — Зеленушка приняла важный, гордый вид. — Слушай. Ква-а-а-а-а-а!
«Господи, — снова взмолилась Вася. — За что?!»
Еще одна стрела утонула в болоте. Под «ква-а-а-а-а» Зеленушки ее никто не заметил. Зато третью Вася поймать успела. Чудом — или оказалась бы на нее нанизанной.
Зеленушка тем временем выдохлась и удивленно посмотрела на стрелу у Васи в лапе. Вася тоже на нее посмотрела, прикинула, как нехорошо быть ею проткнутой, и заорала что есть мочи:
— Смотри, куда стреляешь, дурень!
Ей ответили сначала хлюпающие шаги, а потом из зарослей камыша появился он — добрый молодец. Лягушки, остолбенев, смотрели на его золотые кудри, глаза небесн… то есть болотные, брови соболиные, уста сахарные. Одет молодец был во франтоватый алый кафтан, совершенно неподходящий для прогулки по болоту. На кудрях сверкала золотой вышивкой шапочка, на ногах красовались заляпанные грязью сапожки, тоже красные. В руке щеголь держал лук. И ошеломленно смотрел на лягушек.
— Ква-а-а-а, — мечтательно пропела Зеленушка, а Вася пришла в себя.
И принялась совать стрелу Зеленушке. Та упиралась, возмущенно квакала, отползала, но убегать не спешила — здесь же молодец! Мечта почти сбылась!
— Бери, дура, — квакнула Вася, все-таки впихивая стрелу Зеленушке.
Молодец тем временем вздохнул, снял шапку и скомкал в руках.
— Знать, судьба у меня такая, — пробормотал он. И нагнулся к Васе: — Будешь ты моей женой…
— Не буду! — заорала Вася, и когда молодец принялся удивленно оглядываться, пытаясь понять, откуда голос, княжна-лягушка рванула прочь что есть сил. Не вышло: реакция у молодца оказалась что надо — Васю он схватил в прыжке, осторожно сжал и опустил в шапку. — У нее, у нее стрела! — от волнения не замечая, что квакает, завопила Вася. — Ее бери! Я уже замужем!
Ничего, кроме «ква», добрый молодец не услышал и, не обратив внимания на замечтавшуюся Зеленушку, прицепил шапку к поясу.
Шапка негодовала.
— Пусти! Пусти, говорю! — квакала Вася. — Пусти, негодник! А-а-а-а! Похитили! Папа-а-а-а!
Молодец тем временем размышлял вслух:
— Вот братья-то надо мной посмеются… А что отец скажет?..
— Что дурень ты! — отвечала из шапки Вася.
— Тише. — Молодец поправил прыгающую на поясе шапку. — Тебе-то что — будешь как сыр в масле кататься. Княжной станешь…
— Я уже!
Молодец глянул на шапку и поморщился. В глазах у него плескалась самая настоящая боль.
— Чему быть
