Она рассматривает мои пальцы. Осторожно их сгибает.
– Когда же ты снова будешь играть?
– Никогда. – Подмигиваю. – Мы с тобой обменялись тайнами, правда?
Она касается моих пальцев губами.
– Тебе от твоей тайны страшно?
– Да.
– У тебя нет ничего кроме музыки?
– Тут не только музыка. Через какое-то время я стану беспомощным. И от этого мне страшно.
Вера возвращается к синтезатору и берет несколько нот. Смотрит на замерзшую Неву.
– Когда вы с Катей уезжаете?
– Через неделю.
В коридоре раздаются шаги Анны и Кати.
– Так скоро…
1986–1987
С окончанием университета в жизни Глеба одновременно возникли три неотложных вопроса. Первый – и для Глеба главный – был связан с тем, что орнитологи вернулись в свою квартиру, и молодой паре нужно было искать себе жилье. Второй вопрос касался феодального института прописки. Временная прописка в Ленинграде закончилась у Глеба вместе с учебой, а на постоянную он не имел права. Наконец, третьим вопросом, который нужно было решать, оказалась работа: право на труд в СССР являлось строжайшей обязанностью. Сложность этих вопросов состояла в том, что все они были неразрывно связаны между собой. Образовавшийся тугой узел нельзя было развязать – он мог быть только разрублен, но линия рассечения пролегала бы, увы, между ним и Катей. Чтобы остаться с ней в Ленинграде, Глебу нужно было иметь прописку, хотя бы временную. Без этого он не мог и устроиться на работу, а это значит, что ему не на что было бы снять жилье, которое, впрочем, даже при наличии денег без прописки он не мог бы снять. В получении же прописки на основании брака с Катей ему отказали, поскольку Катя была иностранкой. Как и в случае с защитой дипломной работы, помощь неожиданно пришла со стороны профессора Беседина. Он позвонил одному из работников городского исполнительного комитета, который оказался его бывшим учеником, и попросил о прописке для Глеба. Прописка была тут же предоставлена. Другой ученик Беседина, декан филологического факультета, распорядился выделить Глебу и Кате отдельную комнату в общежитии и обеспечил выпускнику распределение в одну из ленинградских школ. Создавалось впечатление, что город состоял из учеников профессора. Когда Глеб поделился с ним этим наблюдением, Беседин похлопал его по плечу, скромно заметив, что не всеми своими учениками он доволен в равной степени. В августе случилось то, чего Глеб давно боялся: умерла бабушка. В июне, после завершения учебы, они с Катей кратко прилетали в Киев: Катя хотела познакомиться со всеми родными Глеба. Со всеми не получилось (Федор с семьей был в деревне), но с мамой и бабушкой Катя познакомилась. Как-то раз, когда Катя с Ириной ушли за покупками, Антонина Павловна неожиданно сказала: я скоро умру. Глеб знал, что слов на ветер она не бросает, но ответа найти не смог. Бабушка же – так ему показалось – ответа ждала, хотя что же он мог на это сказать? Глеб промолчал еще и оттого, что к горлу подкатил комок. Он понимал, что всё говорится серьезно. Бабушка очень изменилась: высохла, как-то вся побелела и стала нематериальной. Она больше не была Антониной Павловной – была именно бабушкой. В день отъезда Глеба с Катей снова произнесла: я скоро умру. На этот раз Глеб ответил с деланым спокойствием: все умрут, я тоже умру. Бабушка грустно посмотрела на него и сказала: но ведь я – раньше. Тогда ему казалось, что нарочитая эта грубоватость встряхнет ее, не даст раскиснуть. Потом понял, что жестоко ошибся, и никогда этой фразы себе уже не простил. Впервые в жизни бабушка просила его о поддержке – в самом, наверное, трудном деле. А он оставил ее наедине со смертью. На похороны в Киев он вылетел один: Катя в это время была в Берлине. Отпевали бабушку во Владимирском соборе. Священник подсказывал молодому дьякону тексты молитв, и это было похоже на тренировку по отпеванию. Глеб испытывал что-то мутное и темное, осознанное им позднее как предчувствие катастрофы. Дело было, конечно, не в дьяконе. Глебу показалось, что пол закачался, а знакомая с детства роспись Васнецова, словно спасаясь от грядущих перемен, стала покидать стены. Из какого-то темного места досрочно освободился дракон и, объявив, что берет храм под свое крыло, кружил по соборному пространству, галантен и огнедышащ. От гонимых им воздушных потоков в ужасе шарахнулось пламя свечей, затрепетали одежды стоявших у гроба, а по облачению отпевавших побежали искры. Одна лишь бабушка сохраняла самообладание. Вид ее успокаивал и вселял в присутствующих оптимизм. Через два дня Глеб улетел в Петербург. В аэропорт его провожала Ирина. Сидя в бориспольском кафе, она рассказала, что Кук уже давно сделал ей предложение, но, ухаживая за бабушкой, она, разумеется, не могла его принять. Вчера вечером ей звонил Кук, и она ответила согласием. Это не значило, что она тут же отправляется в Австралию – предстояло решить много рутинных вопросов, – но курс был взят. Ирина говорила без выражения, словно стесняясь. Не зная, возможно, как отнесется к этому сын, хотя было ведь понятно, как отнесется. Глеб ее поздравил и предложил тост за Ирину с Куком. Хорошо звучит, одобрила Ирина, уже ради этого стоило выйти за него замуж. И тут Глеб увидел, как она счастлива. Она рассказывала о брисбенских субтропических парках и бесконечных дождях, об аборигенах и каторжниках. Самое интересное (Ирина заказала еще по бокалу вина), что ее Кук как раз и был потомком английского каторжника: тот еще у нее жених. Глеб чуть не опоздал на рейс. В полете он думал о бабушке. Прижавшись носом к иллюминатору, всматривался в облака. В конце концов он ее увидел. Она брела, сгорбившись, вверх по пологому облаку. Заоблачная жизнь чем-то напоминала обычную: дома, деревья, животные. Всё, включая бабушку, из белого, летучего, влажного. Бабушка шла к большому облачному дому, где ее, по-видимому, ждали. В руках держала хозяйственную сумку, хотя хозяйством, по сути, давно не занималась. Однажды не дошла до продовольственного магазина (ей помогли вернуться обратно) – и больше уже не выходила. Только во двор. Магазин стал с тех пор делом Ирины, которая ухаживала бы за матерью столько, сколько бы потребовалось. Конечно, бабушка всё понимала. У каждого из двух близких её людей начиналась своя жизнь, но ни в одной из этих жизней ей не было места. И она умерла.
13.01.14, Петербург
Мы с Катей завтракаем в нашей петербургской квартире. Звякает микроволновка с булочками. Эхом отдается Катин мобильник.
– Эсэмэс от Веры. Спрашивает, не можем ли мы остаться еще на несколько дней. – Катя раскладывает булочки по тарелкам. – Почему ты молчишь?
– Девочке непросто…
Меня перебивает звонок Нестора. Завтра он собирается ехать
