Беседин давно уже не вступал в споры. Полифония так полифония, сказал он кротко. Главное, молодой человек, здоровье. Глядя вслед проходившей студентке, профессор ностальгически добавил: эх, где мои семьдесят пять… Глеб был предоставлен самому себе и в полном спокойствии довел до конца исследование, рождавшееся в горячих обсуждениях с бывшим руководителем. На защите дипломной работы первым он поблагодарил мятежного Ивана Алексеевича. Смутное беспокойство у Глеба вызывало возможное выступление доцента Чукина, злейшего врага полифонии. Единственный человек, способный ему ответить аргументированно, в университете уже не работал. Пользуясь отсутствием Ивана Алексеевича, Чукин и в самом деле выступил. Когда на обсуждении он встал и сказал, что оспорит все сказанное автором работы, зал выдохнул. Сидевшая в первом ряду Катя побледнела. В наступившей тишине раздался голос профессора Беседина, неожиданно громкий и властный: я думаю, мы не будем спорить. Это почему же, иронично поинтересовался Чукин, если учесть, что в споре рождается истина… Истина в споре не рождается, перебил его профессор, в споре рождается агрессия. А кроме того, вы, Чукин, спорите не с высказанными положениями, а с собственными фантомами. Так, позвольте… (Чукин растянул второе о). Но Беседин не позволил. Он не любил споров и не любил Чукина. Он сообщил Чукину, что самое постыдное – это строить научную карьеру на оплевывании великих. И даже невеликих – Беседин кивнул на стоящего за трибуной Глеба. Вы больны, спросил Чукин. Подумав, профессор согласился и сказал, что в восемьдесят лет это дело обычное. Гораздо опаснее, по его мнению, был болен Чукин. Тут же последовал и диагноз: синдром Моськи. Чукин стал пунцовым. Было видно, что он готов к длинной и суровой отповеди. Глаза его наполнились горечью. Вы – мой бывший учитель… Зал начал шуметь, но профессор успокоил его жестом. Как бывший учитель я говорю вам: Чукин, садитесь. Садитесь! Чукин сел. Через минуту, сопровождаемый неодобрительными выкриками, вышел. Дипломная работа Глеба была защищена с высшим баллом и рекомендацией в аспирантуру. Ко всеобщему удивлению, от аспирантуры Глеб отказался. Филологические теории – даже такая прекрасная, как теория полифонии, – интересовали его, скорее, в практическом измерении. Объясняя свой отказ, Глеб привел высказывание из Фауста, отчего-то всплывшее в его памяти по-украински: теорiя завжди, мiй друже, сiра, а древо жизнi – золоте. Украинское слово Гете произвело на присутствующих большое впечатление – гораздо большее, чем если бы оно было сказано, допустим, по-немецки. Всем было очевидно, что в подобной ситуации переубеждать бесполезно. Сам же Глеб в своем решении не сомневался. Итогом пяти лет учебы для него стало понимание того, что наука – не его путь. А какой – его, было как-то неясно. В биографической литературе о Глебе Яновском принято утверждать, что это был уже второй путь, отвергнутый Глебом. Считается, что первым таким путем стала музыка. Примечательно, что сам объект исследования с такой трактовкой не согласен. Он полагает, что в становлении его как музыканта годы разлуки с музыкой сыграли решающую роль. Они не дали ему привыкнуть к собственной игре. Все эти годы он продолжал слушать небесную музыку, не испытывая привязанности к земному ее исполнению, которое всегда несовершенно. А кроме того (однажды сказал он), главное, чего не хватает музыке, – это тишины. Только в гармонии с тишиной и может существовать музыка. Без паузы звук неполон, как неполна речь без молчания. Музыкальная пауза Глеба растянулась на много лет, но это была лишь пауза. Для понимания музыки она оказалась важнее многолетней игры.
07.01.14, Петербург
К Рождеству в нашу петербургскую квартиру привозят кое-какую мебель, а кроме того, клавишный синтезатор. В доме должен быть музыкальный инструмент, но этим инструментом не может быть гитара. Почему был заказан именно синтезатор, ни я, ни Катя в точности не знаем, как не знаем и того, зачем, помимо празднования Нового года, покупалась квартира. Получается, что действительно для празднования: жить в ней мы не собираемся. А может, раздумывает Катя, и собираемся, только не отдаем себе в этом отчета. Никаких особых дел в Мюнхене у нас теперь нет. Как, впрочем, и в Петербурге.
На Рождество к нам приходят Анна с Верой. Анна не устает благодарить за подаренные деньги: теперь она сможет покупать продукты хорошего качества, которые так нужны Вере. В нашем с Катей лице по части продуктов она находит полное понимание: блюда для рождественского ужина заказаны в диетическом ресторане.
Произнося тост, Катя предлагает всем перейти на ты. Анна кивает, заметив, что с Глебом на ты они уже давно. Ее губы Кате кажутся ярче прежнего. Катя говорит, что Вера тоже должна оставить свое вы. Девочка смущается, но Катя объясняет ей, что иначе не будет равенства. Иначе ей и мне также придется ей выкать. Вера обещает не выкать и пьет (в бокале морс) со всеми. Что-то ей подсказывает, что тост произнесен ради нее.
Встав из-за стола, все направляются в соседнюю комнату, где установлен синтезатор. Вере эта вещь незнакома, и она внимательно слушает мои объяснения. Пробует играть, ей нравится. Анна расспрашивает Катю о нашей мюнхенской жизни. Слушает ее с удовольствием, не отказывая себе в мысли (я в этом почти уверен), что на Катином месте могла быть она. Вообще говоря, у Кати есть документальный фильм, снятый о нашей жизни мюнхенским телевидением. Анна проявляет к фильму живейший интерес, и они уходят смотреть его на компьютере.
Верины пальцы на синтезаторе чувствуют себя так же уверенно, как на фортепиано. Сыграв очередную мелодию, они отрываются от клавиш.
– Ты играешь на фортепиано? – спрашивает она у меня.
– Нет. Я только знаю, что нужно держать руку домиком.
Демонстрирую свое знание на клавиатуре. Вера придает моей ладони правильную форму:
– Вот так.
– Теперь я буду всем говорить, что ты мне ставила руку. – Сажусь в скрипящее кресло-качалку, его привезли сегодня утром. – А почему ты тогда играла Альбинони?
Одной рукой Вера наигрывает первые такты Адажио.
– Потому что я боюсь умереть.
– Анна говорила, что терапия прошла очень хорошо… – Смотрю в спокойное лицо девочки.
– Хорошо. Но не очень… Просто она этого не знает. Врачи сказали мне, что можно ожидать всего.
Ловлю себя на том, что усиленно раскачиваюсь в кресле. Замираю.
– Подожди… Почему она не знает?
– Я попросила ничего ей не говорить. У нее… Короче, раз в году она лежит в психбольнице. Если ей скажут правду, это ее добьет. Она и так сильно сдала из-за моей болезни. – После молчания Вера поднимает голову. – А где твоя гитара? Покажешь?
Развожу руками.
– Гитары нет.
– Отдых?
– Можно сказать и так. У меня болезнь Паркинсона, и я больше не могу играть.
Вера подходит ко мне и берет мои ладони в свои.
– Это болезнь, при которой дрожат руки?
– Дрожат и
