бюро неизгладимое впечатление. Было в нем что-то неподобающее, интеллигентское, настоящему комсомольцу несвойственное. Председательствующий в замешательстве снял очки, но и это решение не отличалось дальновидностью. Подслеповатый и беспомощный его взгляд стал в глазах собравшихся ярчайшей иллюстрацией близорукости. Ее, можно сказать, апофеозом. Энергия гневного осуждения разом иссякла: сил не оставалось даже на формальное порицание. Ввиду сложившихся обстоятельств комсомольца можно было лишь отечески пожурить. По дороге домой Глеб купил бутылку вина и тем же вечером сделал Кате предложение. Катя, расплакавшись, ответила согласием. Это были слёзы не только радости, но и обиды. Она, оказывается, давно ждала предложения и не понимала, отчего оно до сих пор не прозвучало. Глеб и сам этого не понимал. Может быть, боялся спугнуть то безмерное счастье, которое вошло в его жизнь с Катей. Через несколько месяцев (не без хлопот) они зарегистрировали свой брак в одном из загсов Ленинграда. Придя в свитерах и джинсах, попросили ведущую церемонии ничего не произносить. С нашей стороны это довольно бесцеремонно, сказал Глеб на ухо Кате. Вот именно, подтвердила ведущая, обладавшая хорошим слухом. В дальнейшем она хранила молчание. Места подписей показывала указкой. Почему ты не предлагаешь мне венчаться, спросила однажды Катя, поняв, что всё нужно выяснять самой. Потому что мы принадлежим к разным церквям, ответил Глеб. Через несколько дней Катя сообщила ему, что решила принять православие. Я не хочу, сказала она твердо, чтобы после смерти мы оказались в разных местах. На этот раз прослезился Глеб: это было то, о чем он не решался попросить. Месяц спустя над Катей, выучившей православный Символ веры, была прочитана присоединительная молитва. В ее имени изменилась одна буква: из Катарины она стала Катериной. Это произошло в Князь-Владимирском соборе, куда Катя с Глебом ходили по воскресеньям. В этом же храме позже состоялось их венчание. Гостей благоразумно не звали: комсомольская организация, так много сделавшая для заключения брака, венчания никогда бы не простила. При новой встрече на бюро уже не помогла бы даже отрыжка зиновьевщины, самое, по мнению Дуни, хлесткое определение из его коллекции. Нужно сказать, что без его поддержки не обошлось и венчание. Будучи православным болгарином, он с девушкой по имени Александра участвовал в таинстве как свидетель. Дуня и Александра были выше Глеба и Кати, что оказалось очень кстати, когда над головами венчаемых им нужно было держать венцы. По окончании службы Александра жаловалась, что венец тяжел и что, если бы ей потребовалось поднимать руку высоко (чего не потребовалось), она, может быть, до конца и не выдержала. Предположила также, что, если бы Глебу и Кате пришлось держать венцы, ну, допустим, над ней и Дуней, то они бы с этой задачей не справились. При этих словах все посмотрели на Дуню, но взгляд его застыл на циферблате часов. Дуня был сама сосредоточенность, словно время на часах остановилось или, чего доброго, пошло вспять. В известном смысле так оно и было: все Дунины романы повторяли друг друга и заканчивались разговором о браке. Что до девушки, то кроме имени о ней не было известно ничего, и ни Глеб, ни Катя ее прежде не видели. Не видели они ее и в дальнейшем. Катя попыталась представить себе рост тех, кто держал бы венцы над Дуней и его подругой. Исчезновение Александры свидетельствовало о том, что таких людей не нашлось. Впрочем, перед исчезновением она успела зайти с молодоженами в Бригантину и отметить событие узким кругом. Разумеется, там же находился и Дуня. И так в его жизни всё отчаянно повторялось, что снова он был тамадой и снова заснул в неудобной позе, хотя о ленинских кознях в этот раз говорить не приходилось. Эту позу Глеб и Катя вспомнили через несколько лет, когда узнали о трагической гибели Дуни в Софии. Вернувшись на родину, он наконец женился, и у него родился сын. В трудное время, когда в Болгарии (как и в России) возникла угроза голода, Дуня проявил себя любящим отцом. Ребенку нужно было молоко, а очередь за ним занимали с ночи. Каждую ночь Дуня заводил старенькие Жигули и ехал в молочный магазин. Возвращался утром. В одну из ночей он въехал в прицеп, перевозивший трубы. На прицепе не работали габаритные огни, не было даже флажка на трубах, и Дуня труб не заметил. Говорили, что, засыпанный осколками ветрового стекла, он лежал головой на руле – примерно так же, как лежал когдато на праздничном столе. Катя и Глеб очень горевали и не могли представить Дуню мертвым.
02.01.14, Петербург
Мы с Катей едем к Авдеевым. Катя уже позвонила Анне, и нас ждут. Свернув с Невского на Пушкинскую улицу, машина останавливается у одного из домов. В парадном полумрак. Двери квартир поражают разнообразием. Настоящая выставка дверей – от бронированных до ветхих фанерных, с дырками от прежних замков. Такая у Авдеевых.
Открывает Анна. Бесформенная, неухоженная, перламутровые губы на пол-лица. В глазах – страх, смешанный с кокетством. Спрашивает, сильно ли изменилась. Да нет, не сильно – выжимаю из себя улыбку. Считай, что не изменилась. Стараюсь на нее не смотреть. Подумать только, в эту старую кошелку я был когда-то влюблен. Анна ведет нас в гостиную. Из соседней комнаты выходит девочка. Бледна. Очень худа. Хорошо улыбается.
– Вера, – подает прозрачную руку.
Похожа на Анну в детстве, но без ее вульгарности. Светло-руса, с неяркими чертами. Этим, как ни странно, она напоминает мою мать.
– Восстанавливаемся после очередной больницы, – говорит Анна. – Мы ужасно устали.
Гостиная просторная, но запущенная. Высокий потолок, потрескавшаяся лепнина. В углу, там, где стоит рояль, обои заметно отстают от стены. Конечно, в углу, где же еще? Знал это еще до знакомства с Анной. У рояля – аквариум. Два книжных шкафа пятидесятых годов с закрывающими книги выдвижными стеклами. Окна не мыты. Анна перехватывает мой взгляд.
– За всеми этими делами не доходят руки до уборки.
Киваю. Очевидно, что с руками Анны всё произошло гораздо раньше.
Она приглашает всех за стол. Оливье, водка и Советское шампанское. На краю стола мандарины. Катя, поди, спрашивает себя, не посвящены ли и здесь в мой ретроплан – такое у нее выражение лица. Катя иногда шутит сама с собой.
Взяв в руки вилку, ощущаю легкую липкость. Незаметно для Анны протираю вилку не первой свежести салфеткой. Перехватываю растерянный взгляд Веры. Чувствую неловкость, но еще в большей степени – сочувствие к девочке, которая (это видно сразу) устроена совсем не так, как мать. Я уже готов сказать, что не голоден, но Верин взгляд меня останавливает. Накладываю себе салат оливье, не сулящий
