Крючков. Слово оттопыриться произвело на него впечатление. Глеб захлопнул том Достоевского и поднес к самым глазам Крючкова. Я хочу, чтобы ты понял, что за преступлением следует наказание. С этими словами Глеб перешел к образу Мармеладова. В конце урока по обыкновению спросил, есть ли вопросы. Руку опять поднял Крючков. Глеб бесстрастно кивнул. У меня, Глеб Федорович, вопрос: зачем мне нужна русская литература? Учитель вышел из-за стола и медленно направился к ученику. Класс замолчал в ожидании рукоприкладства. Судя по всему, на этом этапе отношений оно уже казалось всем естественным. Подойдя к Крючкову, Глеб негромко сказал: тебе русская литература не нужна. Умственным трудом ты, дружок, явно заниматься не будешь. Станешь квалифицированным говночистом, унитазы будешь ловко менять. Голова заполнится совсем другим. Прозвенел звонок, и Глеб вернулся к столу. Наблюдая, как ученики молча выходят из класса, он знал, что о сказанном будет жалеть. Крючков смертельно на него обиделся и перестал с ним здороваться. Правда, и рта на уроках больше не раскрывал. Убедившись, что название романа – не пустые слова, притихли и все остальные. Но победа Глеба не радовала, и школа начала его тяготить. Он осознал, что древо жизни оказалось совсем не таким, каким оно описано у Гёте. Собственно говоря, произносились-то эти слова Мефистофелем. Вот кому, если вдуматься, противостоял профессор Беседин, уговаривая Глеба поступить в аспирантуру. Напрасно, может быть, он не поступил: имел бы сейчас дело с сухой теорией и наслаждался жизнью. Но изменить ничего уже было нельзя. Он подписал бумагу о распределении и должен был отработать в школе три года, а профессор, увы, вскоре после Глебовой защиты умер. После, но не вследствие, грустно пошутила тогда Катя. Тем временем она тоже окончила университет. После некоторых усилий мужа (впервые в жизни он оказывал протекцию) ей удалось устроиться в Глебову школу учительницей немецкого. Теперь им предстояло срочно искать жилье, потому что с окончанием учебы никаких законных (а со смертью Беседина – и незаконных) оснований оставаться в общежитии уже не было. В газете объявлений они подчеркивали приемлемые варианты, а вечером, запасшись двухкопеечными монетами, шли в телефонную будку на набережной и обзванивали квартиру за квартирой. Автомат бессовестно глотал монеты, не устанавливая связи, но еще хуже было то, что минут через пять в дверь начинали настойчиво стучать. Тогда Глеб и Катя пошли на хитрость: они входили в будку по очереди, как незнакомые, но время переговоров это увеличивало незначительно. Вскоре им удалось снять недорогую однокомнатную квартиру на Ржевке – в спальном районе города, который был именно что Ленинградом, а к Петербургу не имел никакого отношения. После жизни в центре Глеб долго не мог привыкнуть к однообразным панельным сооружениям. Невидимые великаны продолжали расставлять их с неутомимостью игроков в домино. Иногда ему казалось, что он видит гигантских размеров заскорузлые пальцы, чувствует запах Беломора и слышит убогие доминошные шутки. Одной из таких шуток Глебу представлялись названия ржевских проспектов и улиц. Проспект Ударников. Проспект Наставников. Улица Передовиков. Индустриальный проспект. Вот на Индустриальном и стоял их дом. Спустя всего несколько месяцев это название перестало их раздражать – они его не замечали. То же самое, вероятно, произошло бы и с ударниками, и с передовиками, и с чем-то еще более безнадежным. Они легко осваивались в мире, то есть делали мир своим, заполняя его трещины своей любовью. Индустриальный проспект становился их проспектом, и в нем отыскивались признаки архитектуры, тесная квартирка превращалась в их квартиру, она расширялась и становилась уютнее. В старости это свойство уходит. Наступает возраст, когда обогревать собой окружающую среду больше не получается. Старики мерзнут. Они не могут согреть даже собственного тела.
20.01.14, Петербург
Ужинаем с Катей и Верой. Вера аккуратно кладет нож и вилку на край тарелки.
– Я спросить хотела… А нужно, чтобы в школу и из школы меня возил ваш шофер?
– Раз уж мы наняли шофера, должен же он кого-нибудь возить. – Разливаю сок по стаканам. – Мы теперь почти не ездим. Парень потеряет квалификацию.
– Я серьезно. Все в классе уже это знают. Мне как-то… Ну, стыдно вроде.
Катя поправляет Вере упавшую на лицо челку.
– Если в классе это знают – значит, знают и то, что всё объясняется медициной, а не этими, как их…
– Понтами? – догадывается Вера.
– Вот-вот, понтами. Почти французское слово. – Катя целует ее в лоб.
– Я сегодня пытался навестить Анну, – говорю. – И меня не пустили. Сказали: рано еще. Особенно вам, мне то есть. Я не очень понял, что это значит.
Катя смотрит на Веру. Вера опускает глаза.
– Ну, видно, мама там зажгла.
– Зажгла… – повторяет Катя задумчиво. – Это она аквариум разбила?
– Да, цветочным горшком. Бросила в меня, но промахнулась.
– Из-за чего?
– Сказала, что я хочу увести у нее Глеба. – Вера закрывает лицо руками, и голос ее звучит как объявление в троллейбусе. – Что Глеб на нее запал, а я стою между ними. Рассказывала, что они с Глебом…
– Верочка… – протягиваю ей носовой платок. – Давай сыграем что-нибудь.
Звонит Катин телефон.
– Ja, hallo…
Мы с Верой переходим в соседнюю комнату, где стоит синтезатор. Вера, сев за инструмент, проходится по клавиатуре. Осторожно беру аккорд в той же тональности. Пальцы заметно дрожат.
– Домик колеблется. – Беру еще один аккорд. – Грозит рухнуть.
Вера кладет поверх моей ладони свою.
– Я буду держать твою руку до тех пор, пока она не выздоровеет, хочешь?
– Боюсь, что держать придется долго.
Движением цыганки она поворачивает мою руку ладонью вверх, внимательно рассматривает.
– Рука не может не выздороветь, иначе где же справедливость? Твои пальцы играли такое тремоло, а теперь плохо справляются с ножом. Я смотрела на тебя за обедом. – Она сжала мою ладонь. – Хочется оживить твои пальцы, потому что сейчас они как какой-то механизм.
– Механизм для вылавливания призов. – Осторожно высвобождаю ладонь. – Какой ты хочешь приз?
Вера задумывается.
– Я вот играла Альбинони, а ты подпел мне в конце. Может, попробуем теперь с самого сначала?
Я надуваю щеки и зажмуриваюсь. Она берет несколько нот из Адажио:
– Тебе не нравится эта музыка?
– Ну что ты! Просто мне предписано гримасничать. Врачом, между прочим.
– Здорово. А музыка как?
– Врать не буду: нерадостная.
– Когда ты вступил, это было как… – Вера делает пол-оборота на крутящемся стуле. – Ну, вот ты едешь себе в машине, а она вдруг взлетает. Можешь себе представить, как взлетает хорошая машина – ну, допустим, мерс?
– Запросто. Даже жигуль могу. Если к нему приделать крылья.
Вера прижимает ладонь к моим губам.
– Вот ты и был этими крыльями! Давай попробуем еще раз.
– Мое дело солдатское. – Переключаю синтезатор в другой режим. – Орган?
– Орган. – Она пробует непривычно звучащие клавиши. – И твой голос.
Вслед за вводными тактами я вступаю с темой. На фоне органа голос звучит лучше, чем я думал. Резкость на верхних
