на овощи новыми глазами. Помимо главного героя Бергамот показал в лицах синьора Помидора, Редиску и Фасоль. Куму Тыквочку не изображал, поскольку та не входила в продуктовый набор. Позднее в прессе было отмечено, что глубокая эрудиция удачно сочетается в исполнителе с тонким чувством юмора. Вообще говоря, изысканный вкус Бергамота снискал в отзывах особую похвалу. Исполнение неклассического, мягко говоря, репертуара в оперной манере было объявлено новым музыкальным стилем: оперный шансон. Пенсионеры тоже не подвели. В надежде получить зрительский приз они, по словам газет, зажгли так, что рок-фанаты отдыхали. Газета Палиндром, однако,откликнулась на событие разгромной статьей, в которой обвинила организаторов в заигрывании с пенсионерами и даже в их подкупе. Заглавие публикации, размещенной на первой полосе (Мыли жопу пожилым), отражало содержание довольно точно. При этом критикой общего характера газета не ограничилась, не побрезговав нападками личного характера.В том же номере был помещен творческий портрет скрипача Терещенко (Меня лилипут упилил – я нем) – весьма негативный и содержавший, среди прочего, намеки на его малый рост. Эти публикации (художника легко обидеть) по-настоящему огорчили Бергамота. Он связался с редактором Палиндрома и спросил, любит ли тот бейсбол. Так совпало, что во время ответа редактора в помещение вошли несколько лиц с бейсбольными битами и переколотили всю редакционную технику. Отношение редактора к бейсболу так и осталось невыясненным. Через три недели по телевидению была показана трансляция нашумевшего концерта. Половина крупных планов была посвящена пожилым. Пенсионеры, пляшущие на креслах, рвущиеся на сцену, бросающие исполнителю цветы (в этот раз букеты были предусмотрительно куплены самим Клещуком) и качающие его на руках. Как образец активности в преклонном возрасте эти кадры обошли весь мир. Показали их и в городе Владивостоке, где они привлекли внимание офтальмолога Сударушкина, ставшего в свое время жертвой финансовой пирамиды. В качаемом пенсионерами Ивасике он опознал строителя пирамиды Виталия Безбородова, известного во Владивостоке под кличкой Тутанхамон. Да, фамилия и, до некоторой степени, внешность артиста были изменены, но это не помешало офтальмологу разглядеть в нем своего обидчика. Сударушкин сразу понял, на чьи деньги качают Безбородова, и позвонил в прокуратуру. На прокурорский вопрос, точно ли Ивасик – исчезнувший некогда Безбородов, он ответил, что это видно невооруженным глазом. Закрытое было дело о мошенничестве возобновили, последовал запрос об экстрадиции, и в середине декабря Ивасик-Безбородов был этапирован во Владивосток. Перед Новым годом Ивасик-квартет собрался в последний раз. Без инструментов, в ресторане У сверчка. Арест солиста для всех был шоком – особенно для Клещука, начавшего переговоры с Монсеррат Кабалье о совместном выступлении с Бергамотом. Он с горечью вспоминал, как лирический тенор не хотел сниматься… Словно чувствовал что-то, предположил контрабасист Таргоний. Он был уже сильно пьян. Глеб улыбнулся: наш Бергамот – жертва искусства… Жаждал славы, задумчиво произнес скрипач Терещенко. По щеке Таргония прокатилась слеза: он – жертва этой жажды… точнее, его жажда жертвы… Жутко… Не находя нужного слова, Таргоний нарисовал в воздухе странную фигуру. Жутко жуку жить на суку, подсказал Глеб. Таргоний поднял на него страдальческие глаза: жук, он, видите ли, так как-то улыбнулся – спокойно и жутко… Не помню, кто сказал… Жуковский, отозвался Клещук. Снося локтем тарелку со стола, Таргоний закричал на весь ресторан: жизнь жестока, и каждый жук – жертва! Каждый – жертва!
17.04.14, Петербург
Мне пятьдесят. Праздновать юбилей решаем дома и самым узким кругом. Помимо юбиляра и Кати за праздничным столом сидят Вера, Нестор с Никой. И – Анна. Мысль о ее приглашении принадлежит Кате. Приглашать Анну мне казалось в буквальном смысле безумием, но Катя сказала, что это важно для Веры. Я уступил.
После долгих переговоров лечащий врач позволил взять Анну из клиники на один вечер – под мою ответственность. Предупредил, что это риск, и категорически запретил ей алкоголь, даже в самых малых количествах. Он сказал áлкоголь, и в таком произношении опасность стала еще очевиднее. Да, последние недели Анна вела себя спокойнее, но это спокойствие было вызвано не столько улучшением ее состояния (его, по сути, нет), сколько действием транквилизаторов. Перед светским мероприятием ей вкалывают двойную дозу.
Сидящая за столом Анна имеет вид сомнамбулический. Она скупа на слова и движения, спина ее пряма, взгляд устремлен в пространство. Официант, приглашенный обслуживать торжество, смотрит на Анну уважительно. На этом вечере он видит в ней почетного гостя, образец сдержанности и аристократизма. Ставит перед Анной свежевыжатый апельсиновый сок.
– Сок, – комментарий Анны предметен и сух.
Катя приносит охапку поздравительных телеграмм и начинает их зачитывать.
– Катюш… – дирижерским взмахом останавливаю чтение. – Обойдемся без этого. И отключи телефон, ладно?
Катя сваливает телеграммы на подоконник.
– Глебушка, так нельзя. Вдруг позвонит кто-то действительно важный…
– Кто, например?
Принимаю ироничный вид.
– А вдруг – президент Германии? – Ника расправляет салфетку на коленях Анны. – Или мама, а?
– У меня зазвонил телефон, – задумчиво произношу. – Кто говорит?
– Бегемот.
Дав вариант ответа, Анна снова безучастна.
Нестор предлагает тост за юбиляра. Все, кроме Анны, пьют. Ника подает ей сок, но Анна решительно отводит ее руку.
– Мам, выпей сока, – просит Вера. – Ну пожалуйста.
Просьба остается невыполненной. Катя дает Вере незаметный знак, чтобы она не настаивала. Официант приносит горячее.
А потом говорю я.
– Хочу выпить за наш с Верой дебют. Каждому из нас он в равной степени важен. Мы репетируем уже два месяца, и для меня это шестьдесят дней счастья.
Катя объявляет, что ей звонил Майер и сказал, что следует ориентироваться в основном на известные Вере вещи – те, что она играла на конкурсах. Да, он посоветовал включить в репертуар детскую песню, чтобы подчеркнуть юный Верин возраст. Майер просил о чем-то еще, но Катю неожиданно перебивает Анна.
– Шестьдесят дней счастья. Девочка, тебе не стыдно?
Вера выпрямляется и смотрит на мать. Анна не смотрит ни на кого. Катя понимает, что план доставить Вере удовольствие был ошибочным, но сделать ничего не может. Мы с Нестором, набросив пледы, уходим курить на балкон. Закрываем за собой дверь и садимся в плетеные кресла.
– На этом концерте ты действительно будешь петь? – спрашивает Нестор.
По ту сторону стекла наблюдаем беззвучную беседу в комнате.
– Нестор, я хотел тебе кое-что сказать. Не очень, может быть, юбилейное…У меня болезнь Паркинсона.
Во взгляде Нестора нет удивления.
– Я это знаю, Глеб.
– Катя рассказала? Впрочем, какое это имеет значение.
– Я понял это сам. Пару месяцев назад, по твоей правой руке. Нож ты вкладываешь в нее левой. Заметил, как ты пишешь: не без труда. Ну, и дрожание, конечно. Оно еще не очень заметно, но у меня отец был паркинсоником, я вижу.
– Катя страдает из-за моей болезни больше, чем я сам. Говорю ей, что дела пока в порядке. Хотя всё она, я думаю, видит.
– Не сомневайся.
– Бросается подать
