– Видишь ли, эта болезнь не только физическая. Ее сопровождает глубокая депрессия. Нужно справиться хотя бы с этим.
Женщины в комнате молча смотрят на курящих мужчин. Внезапно Анна хватает мой бокал с виски и выпивает содержимое в три глотка. По подбородку скатываются выскочившие из бокала кубики льда. Анна хохочет. Вижу, как по просьбе Кати официант уносит бутылки – все, кроме минеральной воды. Он уже успел понять, что неподвижность Анны – вовсе не признак ее сдержанности. Признак чего-то противоположного.
Нестор (он сидит спиной к окну) закуривает новую сигарету от предыдущей. Ничего не замечает. Я замечаю, но не хочу его прерывать.
– Время от времени отец отказывался принимать лекарства, говорил, что хочет скорее сдохнуть. А нам с мамой приходилось придумывать ему причины для жизни.
– Например?
– Ну, говорили, что он нам нужен. Да… Мы говорили, а он кричал: в качестве гири на ногах?! Мама обладала ангельским терпением. Гладила его по голове, отвечала, что он нужен нам в любом качестве, только бы был с нами. Отец знал, что это правда, и успокаивался. Иногда. Иногда – нет. С крика переходил на тихую трагическую речь: он-де понимает, что мы правы, но человек его темперамента и профессии не создан для жизни в четырех стенах, как птица не создана для клетки.
– А кто он был по профессии?
– Актер, понимаешь? Актер. В этом, думаю, была половина его бед – да и наших тоже. Мы остались его единственными зрителями, и тут уж он не жалел сил. Гиря на ногах, птица в клетке. Театральные интонации. – Нестор плотнее укутывается в плед. – Нужно сказать, что в клетку он запер себя сам: не хотел, чтобы видели его лицо-маску, трясущиеся руки. По амплуа он ведь был героем-любовником, его таким видеть привыкли.
– Ты всё время говоришь – был. Он умер?
– Да. Но не от Паркинсона. Во время одного из этих спектаклей у него не выдержало сердце. В каком-то смысле он умер на сцене. Актер – опасная профессия.
– Ох, опасная… – Я вспоминаю Миколу.
– Мне непросто всё это рассказывать, но это мой опыт. – Нестор встает и стряхивает с колен пепел. – Может быть, он как-то поможет тебе.
– Наверное, прежде всего нужно справляться с сознанием; тогда и с телом будет проще.
– Да. Это именно то, чего не смог сделать мой отец.
Мы возвращаемся в столовую. Катя показывает мне глазами на Анну. Я даю знак, что всё видел.
– Ты говорила о просьбе Майера, – обращается Вера к Кате. – Насчет детской песни. У меня есть одна песенка, я только думаю, что она не подойдет.
– Почему, Верочка?
– Ну, это моя песня – слова и музыка. Это так, для дома. С Глебом исполнять ее неловко…
– Ей неловко! – Анна хватает бокал с соком и запускает в Веру. – Она хочет его у меня увести!
Бокал попадает Вере в плечо и разбивается об пол. На лицах сидящих желтеют капли сока. Ника снимает с носа апельсиновые волокна. Сохраняя самообладание, улыбается: сок свежевыжатый, не концентрат. Рука Анны тянется к бутылке с водой, но бутылку успевает перехватить Катя. Через мгновение мы с Нестором держим Анну за руки.
Она вырывается и визжит. Нестор кричит, что Анну нужно связать, но никто не знает, как это делается. Из кухни приносят моток веревки и начинают его разматывать. Катя протестует: веревка может пережать сосуды. Исчезает на мгновение и возвращается с парой моих брючных ремней. Я пытаюсь стянуть ими руки Анны, но больная сопротивляется с неожиданной силой.
На помощь приходит официант. Приказав мужчинам крепко держать Анну, он быстро связывает ей руки и ноги и укладывает на ковре. Оставленная в покое, Анна замолкает. Снизу вверх немигающе смотрит на стоящих. Все выдыхают. Обращение официанта с ремнями Ника уважительно называет искусством. Тот с готовностью поясняет, что этим искусством он овладел в полиции, где служил до ресторана. Он – единственный, кто сохраняет присутствие духа. Спрашивает, когда подавать сладкое. От сладкого отказываются все, кроме Анны. Она не против. С официантом прощаются, заплатив ему за дополнительные услуги.
Звоню лечащему врачу Анны, но он не отвечает. Посовещавшись, вызываем скорую. Приехавшая бригада делает Анне укол и переносит ее в спальню. Когда Анна засыпает, ее развязывают. Спать она должна вроде бы до утра, но за ней нужно постоянно следить.
Звонит лечащий врач: он обнаружил пропущенный звонок. Буянила? Что ж, весьма прискорбно. Он ведь предупреждал, что этим может кончиться, и, если бы не личная просьба Глеба Федоровича, он бы никогда… Сейчас больную беспокоить не нужно, а утром он приедет за ней с санитарами.
Ника уезжает домой, а Нестор – на случай непредвиденной ситуации – остается дежурить со мной в спальне.
– Знаешь, Нестор, отчего мне плохо? – Я разливаю по бокалам виски. – От безнадеги.
Анна стонет, не открывая глаз.
– Дети, в школу собирайтесь… Вера, подъем!
Перехожу на шепот.
– Помню, лет в десять исполнилась моя мечта: мне купили радиоприемник. Дешевый, плохонький, но как я был счастлив! И вот, этот самый приемник упал со шкафа и разбился. Так бывает с мечтами. Мы с бабушкой отнесли его в мастерскую. Я почему-то твердо верил, что приемник починят – не так уж безнадежно он выглядел. Но мастер повертел его в руках и сказал: ремонту не подлежит. Я сначала этих слов даже не понял. Спросил: а что же делать? Он пожал плечами: выбросить. Этот тип еще объяснял, какие именно детали там сломались, а я уже бился в истерике…
– Дети, в школу собирайтесь! – командует Анна во сне.
Мы с Нестором молча чокаемся.
– Даже сейчас, когда я вспоминаю эту историю, самым страшным для меня остается та дурацкая фраза: ремонту не подлежит. Скажи он как-то попроще – не могу, мол, починить или, там, еще что-нибудь, – было бы легче. Но в этой фразе была полная бесповоротность: и то, что приемника мне теперь не слушать, и то, что на новый денег нет. Вот эта фраза звучит у меня в голове сейчас. Твое тело, сказали мне, ремонту не подлежит. Не сказали: выброси, но это же понятно. И надежде зацепиться – ну просто не за что!
– Глеб, дорогой, к счастью, ты не совсем прав. Сейчас твой приемник не разбился. Да, он работает хуже, но работает.
– И будет работать всё хуже, пока не заглохнет…
Анна открывает глаза.
– Бегемот пропел давно… Пу-пу-пу-пу. – Глаза Анны закрываются. – Басовая труба.
– Бывает совсем плохо. – Нестор кивает на Анну. – Сравни.
– Слабое утешение…
Поправляю сползшее с Анны одеяло. Она садится на кровати. Волосы всклокочены, взгляд блуждает.
– Дети, в школу… Вера, где ты, девочка? Бегемот… – Дирижирует. – Пу-пу-пу-пу. Четыре четверти.
Ложится и засыпает.
Дремлет
