Поймите меня правильно. Мои размышления никоим образом не связаны с разразившейся недавно полемикой, обязан христианин заботиться о сокращении доли страданий в мире или нет. Достаточно прочесть несколько страниц из Евангелия, чтобы убедиться, что долг христианина – утолять чужую боль. Но и со своей собственной болью ему тоже надо как-то управляться. Христианину положено жертвовать собой во имя избавления ближнего от страданий и всеми силами стремиться к благополучию во всем мире. Следовательно, личные горести тоже надлежит побороть, но так, чтобы никому при этом не навредить, и лекарство для облегчения наших страданий остается неизменным (не будем забывать, что самоубийство и мазохизм – это грех). Но раз уж искоренить страдания невозможно (по причине первородного греха и, как ни крути, несовершенства подлунного мира), из выпавших на его долю мучений христианину надлежит извлекать максимальную выгоду для нравственности и аскезы.
По-хорошему, мы не должны становиться причиной чьих-либо страданий, но одной нашей доброй воли недостаточно, чтобы одолеть все мировое зло, поэтому надо уметь принимать и использовать в своих целях те испытания, что заготовила для нас жизнь. На ум приходит замечательная брошюра Луиджи Парейсона «Философия свободы» (Melangolo, 2000)[419], где после нескольких страниц глубоко метафизического содержания (они посвящены мрачным размышлениям, не происходит ли Зло из того же источника, что и Добро, как бы парадоксально это ни звучало) превозносится добровольно принятое и прожитое страдание, понимаемое как доступное нам средство преодоления Зла.
Необязательно исповедовать христианство, чтобы разделять эту точку зрения, она пронизывает всю западную систему воззрений. Самые возвышенные строки далеких от религии поэтов и философов (возьмем хотя бы Леопарди) – проявления этого ethos[420], несовместимого со многими восточными доктринами. Я не согласился бы с кардиналом Ратцингером, пожелай он, основываясь на подобных умозаключениях, запретить мирянам или нехристианам практиковать какие бы то ни было виды аскезы. И по той же причине я ни слова не скажу о тех праведных католиках, которые уверяют, что еще никто не забывал о тайне креста, сев в позу лотоса. Это внутренние дела церкви. Но раз уж, как писал Кроче, мы не можем отрицать, что мы христиане, дискуссия затрагивает всех нас.
На днях в передаче «Шоу Маурицио Костанцо»[421] выступал философ и утверждал, что для выхода из кризиса западный мир должен обратиться к мусульманской духовности (он уповал на «меч ислама», если вспомнить не самую удачную метафору Муссолини). Не исключено, что для многих людей решение всех их проблем кроется в тотемизме индейских племен. Однако по своей сути и философским воззрениям мы – часть иудеохристианской культуры. Сдавшийся на милость властей террорист при первой же необходимости охотно примет новое обличье, тогда как философы, переживая обращение, сохраняют обличье, данное им от рождения.
2005Так что же такое «релятивизм»?
В последнее время многие дискуссии (даже если их участники кажутся не чуждыми философии) похожи скорее на потасовку: в них нет ни капли изящества, а понятиями из области тонких материй швыряются, как булыжниками. Винить в этом надо не столько присущую СМИ грубость, сколько самих ораторов, которых заботит только собственный образ в массмедиа. Типичный пример из итальянской действительности – дискуссия, в которой участвуют так называемые теоконсерваторы[422], обвиняющие светскую систему воззрений в «релятивизме», и представители той самой светской системы, упрекающие своих оппонентов в «фундаментализме».
Как объясняет релятивизм философия? Наши представления о мире не исчерпывают его многообразия, поскольку субъективны, пусть в каждом из них и есть доля истины? И прежде были, и до сих пор существуют христианские философы, согласные с таким подходом.
Или же к представлениям о мире вообще не стоит применять критерий истинности, поскольку значение имеет лишь их соответствие историко-культурным потребностям? С этим тезисом соглашается, например, Ричард Рорти[423] в своей теории «прагматизма».
Или наши знания отображают способ постижения мира? Мы вернулись к старому доброму кантианству. Любое суждение верно лишь в рамках заданной парадигмы? Это уже холизм. Этические ценности соотносятся с конкретными культурами? Так рассуждали еще в XVII веке. Фактов нет, есть только интерпретации? Об этом говорил Ницше. Если Бога нет, то все дозволено? Нигилизм Достоевского. Теория относительности? Не смешите!
Однако очевидно, что релятивист по Канту не является релятивистом в понимании Достоевского (старик Кант верил в Бога и долг); релятивизм Ницше далек от релятивизма культурной антропологии, поскольку первый не верит в факты, а второй не подвергает их сомнению; холизм по Куайну[424] неотделим от здорового эмпиризма, опирающегося на импульсы, которые мы получаем из окружающей среды, и так далее.
Похоже, что понятие «релятивизма» применимо к самым разным, зачастую противоречащим друг другу проявлениям современной мысли. Даже верные сторонники философского реализма называют себя релятивистами, и это слово они произносят с тем же жаром, с которым иезуиты XIX века вещали о «кантовой отраве».
Если все перечисленное – проявления релятивизма, то остаются лишь две философские доктрины, которые и в голову не придет с ним ассоциировать: радикальный неотомизм и ленинская теория познания из «Материализма и эмпириокритицизма». Ну и парочка!
2005Случай и Разумный замысел
На той неделе Эудженио Скальфари[425] сообщил о возращении из небытия, казалось бы, давно похороненной темы (или же она волновала только обитателей американского Bible belt[426] – области, которая состоит из нескольких наиболее ретроградных штатов, изолированных от окружающего мира и фанатично преданных своему варварскому фундаментализму; всерьез их воспринимает только Буш, не иначе как рассчитывая на потенциальный электорат). Снова разгорелась полемика вокруг дарвинизма, и по ходу дела зашла речь о реформе нашей школьной системы, или, если быть точнее, итальянских католических школ.
Я не случайно добавил слово «католические»: христианский фундаментализм зародился в протестантской среде, и его отличительной чертой является буквалистская интерпретация Писания. Однако она возможна лишь тогда, когда верующие имеют право на свободу трактовки, что как раз характерно для протестантизма. Само понятие католического фундаментализма кажется абсурдным, поскольку у католиков толкование Писания немыслимо без участия церкви.
Во времена Отцов Церкви и даже ранее, еще при Филоне Александрийском[427], распространилась более мягкая версия герменевтики, близкая к учению Блаженного Августина с его готовностью признать, что Библия написана на языке метафор и аллегорий, а значит, семь дней творения вполне могут обернуться и семью тысячелетиями. Церковь по большому счету поддерживала эту герменевтическую позицию.
Стоит признать семь дней творения поэтической вольностью, как Книга Бытия оказывается созвучна идеям Дарвина: сначала происходит что-то вроде Большого взрыва и
