Тогда я говорю:
– Пошлю-ка я ее шутки ради старичку профессору. И приложу записку – дескать, подлинный неиссякаемый сосуд Гоибниу. Представляешь, как он обрадуется?
А Билл О’Бейзин подмигивает и говорит:
– А жена-то его – старая ведьма – как обрадуется, а?
А я говорю:
– Представляешь, если он решит, что это и вправду бутылка Гоибниу?
А Билл О’Бейзин вдруг оборачивается Рациональным Человеком, смотрит на меня строго и говорит белке, сидящей на его плече:
– О Питающаяся Орехами! О чем толкует сей болван? Неужели не может он дойти умишком своим, что Бутыль сия со дня изготовления предназначена Босуэллу Дарэму? Ибо „бос“ по латыни – „бык“; „уэлл“ – производная от англосаксонского существительного „уэлла“, что означает „фонтан“, „источник“; глагола „уэллен“, что означает „бить струей“; англосаксонского же наречия „уэл“» означающего «обильно», и синонимичного наречию прилагательного, значение которого – «здоровый». Что мы в итоге имеем? «Босуэлл» – «фонтанирующий здоровьем бык». Я уж не говорю о его фамилии. Всем известно, что сказать про быка «Дарэм» – все равно что назвать медведя «Мишкой».
– И родился он под знаком Тельца, – поддакиваю я.
А бармен вдруг оказывается облысевшей Алисой, протягивает мне бутылку и говорит:
– Выпей за дом, принявший тебя под свою крышу.
И я вдруг оказываюсь на крыше, скольжу вниз, к краю, и слышу крик Алисы:
– Пей, пей, пей! А не то пропадешь, пропадешь, про…
Я проснулся. Солнце било в глаза. Алиса трясла меня за плечо:
– Очнись, Дэн! Что с тобой?
Я рассказал ей свой сон, в котором перемешались вымысел и реальность. Ведь я на самом деле купил у О’Бейзина бутылку и послал ее профессору, который… Алиса не слушала. Ее, как и меня, мучило другое: жажда. Это чувство было похоже на шершавую жаркую ящерицу, которая пробралась в глотку и разбухает с каждым вдохом.
Облизнув потрескавшиеся губы, Алиса бросила вожделенный взгляд на реку, в которой резвились купальщики, и спросила:
– Если я просто войду в речку, со мной ведь ничего не случится?
– Только будь осторожна, – предупредил я. Слова перекатывались в глотке, словно камешки по дну высохшего озера.
Я очень хотел присоединиться к Алисе, но не мог даже близко подойти к реке. Меня охватывала паника от запаха Пойла, ароматом которого был напоен дующий с реки утренний бриз.
Алиса вошла в реку по пояс, зачерпнула «воду» и принялась обливаться. Пока она занималась процедурами, я решил оглядеться вокруг при свете дня. Слева от меня находились пакгауз и пристань, у которой была ошвартована старая угольная баржа, выкрашенная в ярко-зеленый цвет.
От пакгауза к барже и обратно сновали мужчины и женщины. Они, не обращая внимания на царившее вокруг веселье, перетаскивали на судно баулы и длинные свертки. В баулах находились кости, а в свертках – мумии мертвецов, которым вскоре предстояло вернуться к жизни. Если полученная мною информация верна, то после торжественной церемонии останки перевезут на противоположный берег.
Это было очень кстати. Я решил переправиться на тот берег на барже. Сейчас Алиса выйдет из воды, я изложу ей свой план, и если она согласится пой…
Из-под воды позади Алисы показалась огромная улыбающаяся рожа. Рожа принадлежала одному из тех шутников, которых можно встретить на любом пляже. Им обычно не терпится разок-другой окунуть тебя с головой. Я хотел закричать, но было поздно. И даже если бы я успел крикнуть, Алиса вряд ли услышала бы меня из-за невообразимого гвалта толпы.
Наконец Алиса, отфыркиваясь, вынырнула и застыла с блаженной улыбкой. Потом наклонилась и стала пригоршнями хлебать Пойло.
Это конец. Я очень бы хотел ей помочь. Но мне нельзя этого делать. Теперь она – враг.
Надо бежать. Я успел нырнуть в толпу и услышал ее крик:
– Дэн, иди сюда! Пиво просто отличное!
Горько стеная о потерянной навсегда возлюбленной, я пробрался сквозь толпу и очутился у пакгауза. Убедившись, что Алиса не может меня заметить, я зашел внутрь и остановился в нерешительности, не зная, что делать. Потом, заметив в углу возле канатов корзину со снедью, я схватил ее, развязал один из кожаных мешков, сунул корзину в мешок, вновь завязал его, взвалил на спину и, незаметно пристроившись к цепочке грузчиков, быстренько поднялся по сходням.
Очутившись на барже, я, выждав момент, отделился от остальных, обошел груду сваленных на палубе мешков и, удостоверившись, что с берега меня никто не видит, развязал мешок, вынул корзину, отложил ее в сторону, а содержимое мешка высыпал за борт. Потом украдкой глянул по сторонам – Алисы нигде не было.
Успокоенный, что она не сможет обнаружить меня, я спрятался в мешок, прихватив с собой корзину. Хорошо, что прошлой ночью я не стал раскрывать свой план Алисе.
Не в силах более бороться с тремя мучившими меня чувствами – горем, жаждой и голодом, – я сдался. Сидя в мешке, я думал об Алисе и обливался горючими слезами – что не мешало мне одновременно жадно поглощать оказавшуюся в корзине снедь: апельсин, полтушки цыпленка, полбуханки хлеба и две большие сливы я проглотил одним махом.
Голод я утолил, а фрукты немного приглушили жажду, но полностью избавить от саднящей боли в горле могла только вода. Как назло, кожаный мешок лежал на солнцепеке, очень сильно нагрелся, и хотя я старался держаться как можно ближе к горловине – духота в бауле стояла невообразимая. Я обливался потом, но это был добрый знак: если человек потеет, значит организм не совсем еще обезвожен и мне достаточно время от времени глотать свежего воздуха, чтобы продержаться до конца. Слишком долго я шел к цели, чтобы теперь сходить с дистанции у финишной черты.
Я лежал в кожаном мешке – не могу удержаться от сравнения, – похожий на зародыш в утробе матери. Потел я так, что, казалось, еще секунда – и захлебнусь аммиаком. Снаружи смутно доносились какие-то звуки. Изредка раздавались громкие возгласы толпы.
Когда грузчики, закончив работу, покинули баржу, я рискнул высунуться и глотнуть свежего воздуха. Судя по солнцу, время было около одиннадцати часов, хотя солнце в Онабаке, как и луна, так скособочилось, что полагаться на
