– Нет! – она резко отпрянула. – Нельзя! Вы же хотите вернуться! Идите молча и не оборачивайтесь.
Я повиновалась.
На дороге возникло яркое пятно. В царящей вокруг серой мгле оно горело золотом. Я пригляделась и увидела, что это силуэт женщины – маленькой хрупкой женщины в кимоно. Она стояла шагах в ста впереди, и я пошла к ней, ускоряя и ускоряя шаг. Уже можно было различить золотую парчу пояса-оби и рисунок кимоно – крупные белые и розовые хризантемы по темно-алому полю. Я бросилась бежать, задыхаясь от нетерпения. Это она, конечно, это она…
Она шла вперед легкой семенящей походкой, и расстояние между нами не сокращалось. Что я хотела ей сказать? Зачем она оказалась здесь, на границе двух миров? Никто не ответил бы на эти вопросы, но я бежала так, словно от этого зависела моя жизнь.
– Оглянись, Хино-сан, оглянись же…
Она чуть повернула голову, прикрывая лицо веером, – и оборачивалась еще несколько раз, но ее лица я так и не увидела. А на опушке леса она исчезла, растаяла в серых сумерках. С трудом переводя дыхание, я побрела по тропе и увидела впереди мелькающее рыжее пятно. Лиса проводила меня до начала ведущей к мосту тропы, но близко к себе так и не подпустила.
Я проснулась в мокрой от пота постели и долго не могла понять, наяву или во сне все это произошло. За окном стояла ночь, на экране мобильника высвечивались цифры «23:30». Голова гудела, хотелось посидеть в ванне, расслабиться в теплой воде. Я вышла из спальни, стараясь не шуметь, и обнаружила на кухне Дашку.
– Ты что не спишь?
– Не спится что-то… Мам, а почему папа давно не пишет?
Настроение сразу испортилось.
– Наверное, уехал с бригадой в какую-нибудь деревню в джунглях. Туда, где ни компьютера, ни электричества. Зато обезьян, змей и москитов навалом. Тебе в ванную не нужно? А то я собралась поваляться часок.
Дашка молча покачала головой, и я отправилась смывать впечатления от сна. Недаром говорится, что после контакта с призраками нужно совершить омовение…
И тут в кухне заверещал мой мобильник.
– Даш, принеси телефон!
К моменту, когда в дверь ванной просунулась Дашкина рука с мобильником, я успела набросить халат и порадоваться, что волосы остались сухими.
– Слушаю!
– Ольга Андреевна, в реанимацию. Машина уже вышла, – сказал далекий голос диспетчера.
Чтоб вам всем! И все это за копейки «экстренных», которые я не получала с прошлого года!
– Хорошо.
Кто сегодня на дежурстве? Я наугад набрала Романа.
– Это ты меня вызывал?
– Я. Тут по твоей части.
– Плохой?
– Терминальный. Давай живо.
Я как раз успела одеться, и телефон зазвонил вновь.
– Ольга Андреевна, машина у подъезда, – сказал смутно знакомый голос фельдшера.
– Сейчас спущусь.
По дороге к выходу я свернула на кухню. Нахохленная Дашка сидела за столом с книгой и здоровой гроздью винограда, но не ела и не читала. Она о чем-то напряженно думала, глядя в пространство, и на мой оклик отозвалась не сразу.
– У меня экстренные, когда вернусь, не знаю. Если что – Катьку отведешь в садик и Макса выгуляешь.
Дочь молча кивнула, но, похоже, услышала мои слова лишь краем уха. Где она витает? О чем думает? Или о ком? Влюбилась, что ли? И вообще, когда я с ней разговаривала иначе, как давая поручения?
Все это я додумывала уже на лестнице. Усталость и готовность блаженно уснуть привычно заменялись обостренностью всех чувств и готовностью к чему угодно. «Надо сначала ввязаться в бой, а там видно будет» – да, это так. Но сколько же может покой только сниться…
Дверца «скорой» захлопнулась, обрубив поток несвязных мыслей.
Роман заполнял историю болезни. Он молча кивнул и оторвался от своего занятия только затем, чтобы сказать медсестре: «Люба, проводи доктора!»
Когда, застегивая на ходу «дежурный» халат, я подошла к койке, то поняла, что Роман был совершенно прав. Терминальный. Капельница в подключичке. Серое лицо – но даже на нем выделяется иссиня-бледный носогубный треугольник. Тощие пальцы с нестрижеными ногтями перебирают край одеяла. Обирается, как говорят старые больничные санитарки. Это конец, дело нескольких часов. Да ему, наверное, и шестнадцати нет… Высох как кузнечик, старообразное лицо, глаза провалились. Бродяжка? Я приподняла одеяло. «Дорожки» шли чуть ли не по всем поверхностным венам. Роман правильно пошел на катетеризацию, здесь ловить нечего, вены склерозированы напрочь. Кололся ли он под язык? Впрочем, какая уже разница…
Роман возник у меня за спиной – тихо, как Азраил, чье присутствие здесь ощущалось все сильнее и сильнее.
– Ну?
– Дуги гну. Сам же видишь.
– На чем он сидел, как думаешь?
– Хер его знает, это уже лаборатория скажет. Кровь, мочу взяли?
– Обижаешь.
– Смывы из-под ногтей и с кончиков пальцев тоже взять.
– Хорошо, сейчас скажу девочкам.
– Истощен, похоже все-таки на стимуляторы.
– Какая уже разница. Это так… любопытство.
– Ага. Ты дописал?
– Да, иди пиши.
– Он был хоть чуть-чуть контактный?
– Нет. Все время такой и тяжелеет. Там мать и бабка его. Ты это… подготовь их, что ли. Мне здесь только коллективной истерики с обмороками не хватало. И так не присел ни разу с вечера: ножевое проникающее и автодорожка. Я сейчас.
Он выскользнул за дверь – неожиданно мягко и беззвучно при своих габаритах. Я окликнула мальчишку. Похлопала его по щеке. Подняла веко: фотореакция есть. Пока.
И тут он перестал дышать.
– Роман!
Он появился так же мгновенно и бесшумно, отпихнул меня в сторону и гаркнул:
– Люба!
Люба уже бежала с набранным шприцем.
Началась та быстрая слаженная работа, которая со стороны выглядит суетой, но движения отрепетированы, как в балете. Все знают, что их усилия почти наверняка бесполезны, но сделают все, что должно быть сделано, – и еще немного. И еще. И еще. Из спортивного интереса, со злости, наперекор кому-то, из последних сил. Иначе мы не умеем.
Партии для меня в этом балете не было, и я пошла заниматься своим делом: заполнять историю болезни. Подписавшись, еще раз вычитала свою запись уже с позиции прокурора: дата и время осмотра… так… диагноз предположительный… шифр… все как надо.
– Родственники где? – спросила я усталую медсестру.
– В коридоре. Вон там, на столе, валокордин.
Я сунула пузырек в карман халата, еще раз взглянула на титульный лист истории болезни – уточнить имя и фамилию – и вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь.
Они сидели на старой клеенчатой кушетке. Не переговаривались, не держались за руки – молча глядели перед собой. Услышав мои шаги, синхронно встали и пошли навстречу.
«Матрешки», мать и дочь, почти карикатурно похожие друг на друга – только дочь выше и крупнее. На них это словно написано: одна родила дочь «для себя», чтоб было кому стакан воды подать. А получила свою копию, с репликой той же судьбы и теми же проблемами, возведенными в квадрат: неустроенностью, одиночеством, нелюбимой работой за гроши и поздним ребенком «для себя» – тем самым, который сейчас умирает за дверью.
– Здравствуйте. Вы с Максимом Кравченко?
Обе молча
