– Но ты хочешь знать? – спрашивает Мона.
– Нет, – сердито бросает Грэйси.
От удивления Мона не находит слов. Кое-как выдавливает:
– Почему?
– Потому что я этого не увижу! – злится девушка. – Мне отсюда не выбраться, Мона! Для меня только этот городок, и больше ничего. Он такой как есть и не изменится. В Винке ничего не меняется никогда.
– Теперь меняется, – напоминает Мона. – С моего приезда он изменился.
– Ну, это ненадолго. Вы тоже уедете. И все станет как было.
Мона задумывается, сколько в этом правды.
– Извини, Грэйси, – говорит она.
– Забудьте вы об этом, – просит Грэйси. – Просто забудьте. Так лучше.
Она шмыгает носом и утирает глаза.
Каньон опять сворачивает. Новый крутой спуск. Те же серые стены и пыльная осыпь.
– Что он со мной сделает? – спрашивает Мона.
– Не знаю, – отвечает девушка. – Может быть, ничего.
– И ты не можешь мне сказать, на что он будет похож?
– Не могу. Я не сумею… передать, как он выглядит. Как он может выглядеть.
– Большой?
– Большой или маленький. Я знаю, он, если не забудет постараться, может войти в Винк так, что никто и не узнает.
– А чего он не может?
– Точно не знаю, – говорит Грэйси. Подумав, добавляет: – Ну, например, убивать.
– Что?
– Он не может убивать. Он мне говорил. Никто из них не может. Во всяком случае, своих. И, по-моему, им вообще умирать не позволено, хотя прямо так он не говорил. По тому, как он говорил, им… это запрещено. То есть умирать.
– Но Парсон же умер, мы только что видели.
Грэйси неловко морщится.
– Что такое? – спрашивает Мона.
– Нельзя… не знаю, можно ли вам рассказывать?
– О чем?
Грэйси кривит губы.
– Ну, вы ведь нездешняя, так что, может, это не важно. Только ведь они не… люди.
– Черт, знаю уж.
– Нет. Я не о том. Они носят людей, как мы с вами – одежду. А если тот, в ком они, умирает, они его могут… сменить. Сменить тело.
– Как?
– Не знаю. И не думаю, что такое когда-нибудь бывало, но так он мне объяснял.
Мысли у Моны несутся вскачь. Она почти не чувствует земли под ногами. Могут менять тела? Так ли она поняла Грэйси? Сперва это кажется до смешного нелепым. Но Мона вспоминает, как они явились сюда – небо раскололось, и их коснулись молнии…
А если один из них умрет, будет новая молния?
Она вспоминает, как полыхнуло небо со смертью Парсона, и раскат грома… И то же самое было, когда вышиб себе мозги коренной американец в белой панаме.
Вот что он сделал? Сменил пришедшую в негодность рубашку на новую? Это похоже на объяснение. Что ни говори, то его тело было основательно попорчено. Но в какое тело они переходят?
При звуке грома у Мэри Олдрен схватывает сердце. Громче она в жизни не слышала – устрашающий, невообразимый грохот. Такой громкий, что сбил ее с ног прямо в гостиной. Вспомнив, как это было тридцать лет назад, она думает: «Еще кто-то из них? Кто-то еще сюда пришел».
Но новых раскатов не слышно. Все закончилось одним.
Она встает на ноги. Может, это была просто молния – настоящая молния. Как странно, что этот вариант кажется лучшим.
Но тут она чует запах дыма и видит вползающие из коридора белые струйки.
В животе что-то обрывается.
– Нет, нет! – вскрикивает она. – Майкл! Майкл!
Она кидается в дым.
Майкл Олдрен не в себе семь месяцев, с тех пор как упал с дерева. Свались он чуть иначе – хоть на долю секунды дольше удержись за сбросившую его ветку, – обошлось бы сломанной лодыжкой, рукой или ключицей. Но Майкл ударился макушкой. И, хотя еще два дня пробыл в сознании, кровоизлияние разрасталось, и мальчик впал в кому, из которой врачи Винка – доброжелательные и надежные – не сумели его вывести.
И, видит бог, Мэри не желает обращаться за помощью к одному из них. Слишком много невидимых ниточек скрыто в таких договоренностях.
Но не слишком ли жестоко, думает она, кашляя в дыму, чтобы ее малыш, так долго продержавшийся без перемен, в конце концов был убит молнией? Разве мир может быть таким бесчувственным?
Но когда дым расходится, она видит невероятное.
Комната Майкла вся почернела – стены, пол, стол, рамки картин, – словно кто-то прошелся по ним струей из баллончика с черной краской в три слоя. Но Майкл невредим: его одеяло, матрас, подушки обгорели до неузнаваемости, а мальчуган в пижамке с кроликами лежит как ни в чем не бывало.
Больше того, он пришел в себя. Он садится!
– О господи, – бормочет Мэри. – Господи боже, Майкл!
Майкл осматривает себя. Трогает грудь. Он даже расстегивает кофточку и рассматривает кожу под ней, словно удивляется, что она цела. Потом поднимает глаза и оглядывается кругом. И голосом, совсем не похожим на прежний – как будто пытается говорить баритоном, – медленно выговаривает:
– Ну, это интересно.
И Мэри бросается к нему. Хватает за плечи.
– Ты цел? Ты очнулся? Очнулся!
Она ощупывает его – руки, ноги, туловище, к нескрываемому его изумлению.
– Ты здесь! Ты вернулся ко мне. Боже мой, чудо!
Майкл откашливается и делает движение, словно хочет поправить на носу несуществующие очки.
– Мадам, – говорит он, – полагаю, произошло недоразумение.
Он мягко берет и отводит ее руки.
– Что? – не понимает она. – М… Майкл?
– Не… совсем, – отвечает он. Осматривает свои руки. Озирается по сторонам. И вздыхает. Когда он снова обращает взгляд на женщину, в его глазах что-то мелькает. – Возможно, я позволил себе попасть в очень неловкую ситуацию, – говорит он.
Глава 43
У Моны уже начинают болеть ноги, когда каньон сворачивается завитком, и она видит кое-что, помимо скальных стен: дно полого уходит вниз, расширяется и скрывается в густой, белой как вата дымке, непроницаемой для глаз. Туман, разумеется, неестественный – здесь влаги не хватает, даже чтобы смочить почву, не то что породить туманы, как в Сан-Франциско. Тронутая лунным светом пелена еле заметно мерцает.
Ничего подобного Мона никогда не видела. Ей вспоминаются слова Парсона: «Он больше похож на Мать, чем я. Чем любой из нас». Сердце начинает слегка частить. С трудом верится, что она здесь, что она добралась.
Грэйси останавливается.
– Вот оно.
– Да уж, на вид
