– Он там, – девушка кивает в туман.
– Хорошо. Веди.
Покосившись на Мону, Грэйси грустно улыбается и качает головой.
– Да ты шутишь? – говорит Мона. – Мне что, лезть туда одной? Что же ты раньше не сказала?
– Ну… чтобы вы на меня не злились.
– Зато я теперь злюсь, – сообщает ей Мона. – Господи. Мне что, и пистолет здесь оставить?
– О… – задумчиво тянет Грэйси. – Хм… мне кажется, это ему все равно.
Мона ладонями протирает глаза.
– Господи Иисусе.
– По-моему, вы теперь поняли, каково это, – говорит ей Грэйси.
– Это ты о чем?
– Каково здесь жить, – поясняет девушка и снова поворачивается к туману. Ее бледное, грустное лицо подсвечено розоватыми отблесками. – Нам не приходится выбирать, куда пойти, что сделать. Кое-кто думает, что выбирает, – им хочется так думать. Но так или иначе нам велят.
Мона смотрит на нее. И вдруг понимает, что эта бледная маленькая девчушка с безумными глазищами и тоненькими запястьями имела дело с таким, что ей и не снилось.
– Так не должно быть, – говорит она.
Грэйси только поводит плечом: и что с того?
– Я вам говорила уезжать.
– Разве? – спрашивает Мона.
– Да. По телефону.
– А, это ты звонила?
– Да. А толку-то. – Она цокает языком. – Я сказала ему, что сделала, а он сказал, это не важно. Сказал, вы останетесь. И не ошибся.
Мона спешит закончить разговор.
– Ты меня здесь подождешь? – спрашивает она.
– Конечно. Что мне еще делать?
– Может, ждать придется долго. Не знаю, сколько времени это займет.
Грэйси снисходительно усмехается.
– Вы правда думаете, что здесь время такое же, как там?
Мона бранится себе под нос:
– Хватит об этом!
Она подтягивает ремень винтовки, чтобы не болталась на плече, и спускается в туман.
Снаружи дымка выглядела как море ватных шариков. А изнутри она – мягкая знобкая занавесь. Мона уверена, что снаружи никакого света, кроме звезд и луны, но откуда-то свет просачивается, будто над ней или за стеной тумана установлены прожектора. А каньон крошечный – она сама видела, – так что должен бы заканчиваться тесным тупиком. Но под ногами словно широкое поле: совершенно ровная земля, стен не видно, и полное впечатление, что конца пути не будет.
– Алло? – окликает Мона.
И, конечно, не получает ответа.
Потом в тумане раздается голос флейты, тихий-тихий. Подумав, Мона сворачивает на звук. И останавливается, увидев свет.
Маленькие, круглые золотые огоньки – как подвешенные в тумане светящиеся шарики. В тумане трудно определить расстояние, но, похоже, до них сотня ярдов. Странно вот что: огоньки образуют большой правильный четырехугольник, зависший в дюжине футов над землей, словно на растянутых веревках. Мона подходит не спереди, а чуть сбоку, так что перспектива перекошена, но уверена, что глаза ее не обманывают.
Еще шаг, и она натыкается на что-то носком туфли. Опустив глаза, видит, что чуть не наступила на картонную коробочку. На коробочке простой красный бантик с ярлычком:
ДЛЯ МОНЫ
НАДЕЮСЬ, ТЕБЕ ПОНРАВИТСЯ!
Нагнувшись, Мона поднимает подарок и медлит – этот городок научил ее опасаться коробочек, – а потом, отбросив осторожность, открывает.
Внутри один билет из тех, что разыгрывают в торговых центрах или на лотереях. На нем надпись: «На одно лицо» и сбоку номер: 00001.
Рассмотрев билет, Мона продолжает путь. Светящийся прямоугольник приближается, и она начинает различать в нем большие черные буквы.
Это не прямоугольник, а плакат, вроде афиши. И подвешен он на фасаде здания.
Мона останавливается. Здесь нет ни дорог, ни тротуаров, ни следа цивилизации – в этом тумане, и все же она стоит перед большим кинотеатром из красного кирпича, какие строились в тридцатых годах, и за бархатными канатами ограждения видит старую стеклянную витрину под большим полотняным навесом и в ней буквы афиши «Американец в Париже».
– Гм, – произносит Мона.
Она смотрит на свой билет и поднимает глаза на кинотеатр.
«Не знаю, в каком виде он решит показаться, – сказал ей Парсон. – Он всегда был с причудами».
Мона подходит к двери, толкает ее. Заперто. Оглянувшись налево, она замечает билетную будку, но, конечно, без контролера.
Снова подняв глаза на маркизу, она задумывается, подходит к будке и вставляет билет в щель окошка. Тотчас слышен щелчок отпирающегося замка.
Покачав головой, Мона открывает дверь и проходит внутрь.
Вестибюль отделан с декадентской роскошью: деревянные панели стен покрыты красным лаком, на полу густой цветастый ковер. Здесь совсем пусто: ни души ни у буфета, ни у кассы, ни у дверей. Слышно приглушенное бормотание, будто в глубине здания идет фильм. В воздухе висит тяжелый запах маслянистого попкорна и сигаретный дым. Мона подходит к буфету, богатому аппетитными закусками. Ей приходится напоминать себе, что все это не настоящее, а если и настоящее, то ей такого не переварить.
Она идет к двери зала, открывает и входит.
«Американец в Париже» уже начался. Джин Келли в сером костюме с темным галстуком направляется к причудливому пентхаусу. Вид у него нахальный и обаятельно самодовольный – какой удается только Джину Келли.
Мона осматривает зал. В нем совсем пусто: ряд за рядом пустых кресел, омытых светом экрана. И в будке киномеханика никого не видно, только холодно мигает проектор. По обе стороны экрана полотнища занавеса, но за ними ничего, кроме голого кирпича.
Поднявшись по лестнице, она занимает место в самой середине зала. Свою винтовку приставляет к соседнему сиденью. Она все оглядывается в поисках темной фигуры, которая скользнет за ее кресло и примется нашептывать на ухо угрозы, как бывает в кино. Но ничего такого не происходит. Здесь только она и «Американец в Париже».
Мона смотрит, как мило Джин Келли отражает авансы красивой блондинки старше его возрастом. Она уже смотрела этот фильм и узнаёт женщину. Но имени не припомнит, какое-то иностранное. Одета блондинка в нелепое белое платье, норовящее обнажить столько груди, сколько дозволялось в те времена. Келли, как и следовало ожидать, острит на этот счет. Он весь – блеск зубов и морщинки у глаз, но женщина парирует каждую его остроту, становясь с каждым разом все откровеннее и агрессивнее, отчего Келли все больше смущается.
Келли отрывается от охотницы и выдает робкий, хоть и очаровательный монолог о любви.
– Она всегда неуловима, не так ли? – начинает он.
– Так иногда кажется, – мурлычет женщина.
– Вам кажется, что без нее нельзя. Кажется – вот она. Но стоит присмотреться – пуфф! – все это был сон.
– Какой грустный сон, – отвечает немолодая дама, передвигаясь так, чтобы открыть свои ноги – как можно больше, если не целиком.
Теперь Мона припоминает. Он любит другую женщину, но та замужем или что-то вроде, а эта старуха по уши втюрилась в него, а он в нее нет. Она пытается вспомнить, пропустила ли уже ту большую балетную сцену.
– То, что нам нужно, рядом, только руку протянуть, но не ухватишь. – Он протягивает руку к камере, его глаза драматически наполняются болью.
– Я ухвачу, – хитро замечает женщина.
– Нет, – возражает
