Женщина достает сигарету, вставляет в резной черный мундштучок и закуривает положительно развратным жестом.
– Ты жалеешь?
– О чем именно? – спрашивает Келли.
– Что ушел.
– Что ушел? – повторяет Келли. – Нет. – Он склоняет голову к плечу и чуть тоскливо усмехается. – И да.
– Правда? Как можно не жалеть об этом всеми фибрами души?
– Разве там было лучше? – спрашивает он. – Вправду ли там мы были счастливее?
– Быть может, – говорит она. – Там ты был королем.
– Короли, – бросает Келли. – Королевы. Боги.
– Разве не каждому этого хочется? – спрашивает женщина.
– Возможно, – равнодушно отвечает он. – Мне было сказано, что мы бежим от опасности: что все рушится, что миру не под силу нести нас, таких огромных или таких многочисленных. Шепотки, всегда смутные, но тревожные. Больше она ничего не объясняла. Только одно: что надо уходить, уходить, не оглядываясь. Теперь я не уверен, так ли это важно.
Он садится на пол к ногам женщины, тревожно подпирает подбородок кулаком. Женщина в восторге, она запускает пальцы ему в волосы. Келли даже не замечает ее прикосновения.
Мона хмурится. Этого эпизода она не помнит. Там ведь должна быть комическая сценка? И он ведь любит другую?
– Важно ли? – переспрашивает женщина.
– Так ли важно, была ли опасность реальной? Теперь мы здесь. Только это имеет значение.
– А если опасности не было и ты мог бы вернуться – вернулся бы? – спрашивает она.
– Я-то? – улыбочка Келли «я умнее тебя» расцветает на пол-лица. – О, нет.
Он откидывается назад, закладывает руки за голову.
– Я и здесь счастлив. Здесь я живу во сне.
– Не ты ли сказал, что сны не бывают правдой?
– Да, не бывают, – признает Келли, – но иногда удается обмануть себя. Поверить им. А это почти так же хорошо.
– Так же хорошо, как свет разбитой луны на шпилях Тридиалита? – спрашивает женщина.
Улыбка Келли становится язвительной и чуточку усталой, словно он слишком часто уже слышал этот аргумент.
– Лучше, чем длинные озера Дам-Ууала, – настаивает она, – где слабым не отличить было, где кончается здание, переходя в небо? И только самые сильные распознавали свет, мерцающий сквозь воды крепостного двора? Ты помнишь? Разве тот свет не был для тебя прекрасен?
– Прекрасен, как алое солнце, пробивающееся в тоннели ледяной шапки Изкинтры, – подхватывает Келли. – Просочившись сквозь голубой лед, лучи делались бледно-зелеными и растворялись в подземных прудах, где мы спали, слушая голоса и песни порабощенных.
– Долгий сон, – напоминает женщина.
– М-м-м, – тянет Келли, – не слишком долгий.
Мона медленно выпрямляется в кресле. Что это: Первый изменил для нее ход фильма? Что-то хочет ей сказать? Пока не ясно…
– Скажешь ли ты, что твой сон лучше бриллиантового дождя на луне Хиуин-Та’ал? – спрашивает женщина. – Помнишь, как алмазы скапливались в кратерах, прежде чем растаять и утечь в темноту серебряными реками?
– Моя младшая сестра разбила ту луну, – задумчиво произносит Келли. – Чтобы показать свою силу. Хиуин-Та’ал почти сразу сдался. Только подумать, что там никогда больше не будет дождей.
– А помнишь танцоров Эль-Абиэелт Ай’ана? Ноги – ленты, волосы – стебельки. Танцуя, они сжигали себя заживо. Ради тебя. Ради тебя и твоей семьи.
– Там нас почитали, – говорит Келли.
– Как и почти повсюду. Так лучше ли здесь?
Мона оглядывается на проектор, ожидая кого-то увидеть за ним.
– Что ты пытаешься мне сказать? – тихо спрашивает она.
В будке никого не видно. Зато она замечает, что на экране эти пятнадцать секунд молчали.
Она снова оборачивается к экрану. Камера выхватывает лицо Келли. Тот просто сидит, широко ухмыляясь в объектив, но, встретившись с ней глазами (или с кем-то, кто стоит за проектором?), поднимает бровь, словно рад свиданию.
– Привет! – весело здоровается он.
Мона смотрит в лицо экранному образу Джина Келли.
– О, мистер Первый?
– Ну… – отзывается Келли, стрельнув глазами с деланой невинностью, как нельзя яснее выдающей вину. – В некотором роде.
Все тело Моны немеет от удивления. Ей прежде не доводилось общаться со знаменитостями, как и с пятнадцатифутовыми говорящими лицами, а сейчас она проделывает то и другое сразу. Не сон ли это? – приходит ей в голову. Видение, наведенное мистером Первым? Или мистеру Первому под силу создать настоящий кинотеатр и вынудить экран показывать что ему угодно?
Джин Келли (ее разум отказывается признавать его за мистера Первого) сияет, наслаждаясь ее изумлением.
Наконец Моне удается выговорить:
– В некотором роде?
– Ну, конечно, – отвечает он.
– Что значит «в некотором роде мистер Первый»?
– Разве кукла – это кукольник? Разве картина – точное подобие художника?
Он и вправду ждет от нее ответа.
– Значит… вы не мистер Первый? – уточняет Мона.
– Нет, нет, разумеется, – говорит он. – Ты, конечно, гадаешь, зачем было идти в такую даль, если нельзя по-настоящему поговорить. Но хотя ни кукла, ни картина не равны своему создателю, они ведь могут отражать и передавать его желания и мысли? Безусловно, да. А именно, moi.
Ухмыльнувшись, он тычет себя пальцем в грудь.
Разум ошеломленной Моны ухватывает только самое буквальное значение слов.
– Значит… это кукольный спектакль?
– В некотором роде, конечно, – кивает Келли.
Мона осматривает ряды сидений.
– А этот зал настоящий?
– А разве не похоже?
Он делает вид, что стучит в окошко камеры.
– Как?
Келли вздыхает.
– Что, тебе в самом деле интересно?
– Не знаю. Мне бы понравился ответ?
Келли хохочет. Звук чудесный, совершенно естественный. Мона гадает, как удалось мистеру Первому в таких точных подробностях воссоздать Джина Келли.
– Поймала! В этом городке полным-полно вопросов, которых лучше не задавать. Скажем так: такие вещи, как физическое пространство, податливы, если знаешь, как к ним подойти. Плотность, материя, излучения… все это, если приглядеться, бумага для поделок, планки и клей. Вздумай я, сестрица, мог бы перенести тебя в великую старую Италию, на Аппиеву дорогу, и заговорить с тобой устами страдающих на тех жутких крестах. – Помедлив, он вздергивает бровь. – Тебе бы понравилось?
– Нет! – решительно отвечает Мона.
– Вот и хорошо. По мне, так гораздо лучше. Гораздо… – он быстрым взглядом обводит рамку экрана, зал, – гораздо стильнее.
– И все это было устроено, чтобы поговорить со мной?
– Конечно!
– Ладно. Только зачем?
Он вздыхает.
– Если ты так настаиваешь, я могу разыграть обычную пьесу. – В его голосе проскальзывает усталость. – Говорить с малыми – не обижайся – ты не представляешь, как это бывает тяжело. Как для тебя поговорить с муравьем – не только из-за сложностей перевода, хотя муравей предпочитает феромоны классическому английскому, но даже овладей ты его языком, как выразить голую суть твоих мыслей в понятной ему форме?
И снова – он ждет ответа на свой нелепый вопрос.
– Наверное, не получится, – признаёт Мона, остро ощущая себя муравьем из его метафоры.
– Именно, – кивает он. Камера немного отъезжает: Келли откинулся на книжный шкаф, достал маникюрный набор и занимается своими ногтями. – Так что этот метод – хотя, признаюсь, иногда я перебарщиваю – лучше большинства альтернатив.
– Каких, например? – осведомляется Мона.
– О, да ты любопытная?
Мона пожимает плечами, хотя
