Пристроив зеркало, она навзничь вытягивается на полу перпендикулярно стене здания, укрывшись от улицы за стенкой фута два высотой. За своими ступнями ей видно зеркало, отражающее, что творится за стенкой, за ее макушкой: сейчас там ничего нет, кроме витрин, деревьев и розовой водонапорной башни с надписью «Винк».
Хорошо. Получилось. Остается посмотреть, что выйдет из продолжения ее дурацкой идеи.
Парсон с ее дочерью все стоят в парке. Личико малышки побагровело как свекла.
Сотрясается земля. Гигант уже всего в восьми кварталах.
Он огромен. Потрясающе огромен. Так велик, что Мона не понимает, что видит. Следующий его шаг покрывает шесть кварталов.
Улицы внизу трескаются, рвутся, как ячейки сети, захватившей слишком большую рыбину.
Мона бросает взгляд на столовую гору. Лишь бы Грэйси была готова. Ведь надо будет…
– Ну, – шепчет Мона. – Ну же… Ну…
Не померещился ли ей проблеск на вершине? Словно солнечный зайчик от крошечного…
Парсон с ее дочерью приобретают легкую прозрачность. И внезапно исчезают.
Гигант замирает на полушаге.
Мона плашмя вытягивается на крыше.
Ни звука, кроме разносящегося над Винком жужжания. Моне представляется, как остолбеневший гигант силится понять, что там за чертовщина. Он-то думал, что без Первого Винк для него безопасен.
Земля вздрагивает, но мягче, гораздо медленнее – нерешительный шаг. Моне слышно, как трескаются мостовые и здания – словно арктические льдины.
Мона проверяет, в стволе ли патрон – ей подмигивает золотистый блеск. Запустив руку в карман, она расставляет перед собой пяток оставшихся. Если все пойдет хорошо, они не понадобятся: если Парсон не ошибся, хватит одного выстрела.
Два невероятно громких шага – очень быстрых, очень близких. Мать, как видно, поняла, что ребенок на горе, рядом с Кобурнской, рядом с линзами. Мона воображает ее ужас при мысли, что кому-то в Винке известно что-то, неизвестное Ей, что линзы можно каким-то образом перестроить на обратный ход. Откуда им знать? Возможно ли, чтобы они знали?
На крыше темнеет, как при затмении. Но Мона понимает: это не затмение, это Ее тень.
Деревья бешено дрожат. Трескаются, вываливаются, бьются вдребезги стекла соседних домов. Осколки блестящим дождем засыпают мостовую. Так близко…
И тут зеркало темнеет, отражая черную рябую плоть. У самого парка.
Пора.
Мона, вскочив, разворачивается, подхватывает винтовку, прицел сходит с ума, ловя громадные, мелькающие на бегу ноги, и тут…
Грохот прекращается.
Мона наводит оптику на цель. Оценивает дистанцию, ветер… хотя все это не важно, когда мишень такой величины…
Но гигант не движется с места. Разворачивается.
На Мону смотрят два огромных, светящихся фонарями глаза.
Она напрягает указательный палец.
Время замедляет ход, и все дальнейшее занимает, наверное, миллисекунду.
Мона думает: «Оно меня не видит. Не может».
(Но разве Мона не дочь этого создания? Вдруг оно способно увидеть ее, как видит малышку Моны? Вдруг оно всегда знало, где она, выжидало, а теперь начало подозревать…)
Дергается гигантская рука.
Воздух потрескивает.
Запах озона. Белая вспышка.
И где-то раскат дальнего грома.
Парсон видит, как в крышу здания бьет молния. Глухой раскат грома доносится к ним на плато.
– О нет, – шепчет Парсон.
За его спиной недовольно хнычет младенец на руках у Грэйси. Малышка отвлеклась на платье девушки – заинтересовалась яркими полосками. Грэйси понемногу становится менее… такой, какой была, а более человечной и более оцепенелой. Она уставилась в пространство пустыми глазами, словно от боли и горя даже плакать не может.
Парсон, забыв о них, вглядывается в городок. Почерневшая крыша затянута дымом. Надо полагать, Мона погибла, а значит, надо искать другой способ… но тут он видит в дыму фигуру, неподвижно застывшую с винтовкой у бедра и уставившуюся вперед.
Он ждет. Ни Мона, ни гигант не шевелятся.
– Что она делает? – спрашивает он.
Глава 63
Сознание возвращается к Моне не сразу. Первым оживает обоняние: пахнет чистыми простынями, свежевычищенным ковром, и, похоже, поблизости что-то печется.
И тут в сознание врывается мысль, пробуждающая его целиком: «Тут что-то не так!»
Мона открывает глаза.
Над собой она видит потолок. Не просто потолок – потолок дома ее детства в Западном Техасе, она тогда училась в четвертом и пятом классе. Мона знает его наизусть. Сколько раз она лежала, уставившись в потолок, когда ей не спалось? Она помнит обрывки плаката с Гленом Кэмпбеллом, который наклеила, а отец велел снять эту дрянь, и еще светящиеся в темноте звездочки – она их так и не отлепила.
Мона садится, переворачивается и спускает ноги на пол. На разноцветном ковре видны давние пятна (вот там она во втором классе пробовала расплавить мелок), но в общем он чистый; на полках множество книг, расставлены пластмассовые лошадки; в углу ее старенькое пневматическое ружьецо, которое она чистила, как настоящую винтовку. И кто-то где-то печет хлеб.
Открыв дверь, Мона выходит в коридор, протирает глаза. Проходя кабинет, она видит тусклый оранжевый отблеск в подвесках люстры, а в углу обтрепанные снимки, их надо бы основательно подрезать, и на столике у входа мисочку с ароматическими лепестками. А в потертом старом кресле перед телевизором сидит Лаура Брайт, в девичестве Альварес.
Такой Мона видела ее лишь однажды: на ней красное платье с катушки пленки, найденной Моной на чердаке, она безупречна, неправдоподобно совершенна: завиты волосы, помада наложена с хирургической точностью. Она с немного скучающим видом листает номер «Жизни на юге». Когда она облизывает палец, Мона видит прекрасный ярко-красный маникюр – она не припомнит, чтобы у матери бывали когда-нибудь такие отличные ногти.
Все не так. Мона понимает, что все не так. Но здесь, как во сне, очень трудно определить, в чем дело…
– Еще минутку, и будет готово, милая, – рассеянно говорит мать, когда Мона входит в комнату.
Мона не сводит с нее глаз. Делает несколько шагов от двери и спрашивает:
– Что готово?
– Хлеб, глупышка, – лизнув палец, Лаура переворачивает страницу, может, отмечает какой-то рецепт на будущее. – Хлеб с корицей.
Мона заглядывает в кухню. Горит огонек духовки, что-то в ней явно печется.
Она подходит к матери.
– Что… что происходит? – спрашивает она.
Мать поднимает глаза.
– Происходит? В каком смысле – происходит?
– Это… этого не было. Я была не здесь. И ты… тебя вовсе не было. По-моему.
Мать улыбается. Такая теплая улыбка. У нее глаза цвета сладкой ириски. Мексиканские глаза, как и у Моны.
– Ну, я решила, что нам надо потолковать. Что же ты не присядешь?
Она похлопывает по пуфику рядом со своим креслом.
Мона медленно, неохотно садится. Что-то зацепило ее в кухне: вентилятор под потолком. Она вспоминает, как отец его устанавливал, как бушевал, запутавшись в схеме проводки, когда весь свет в доме погас, потому что…
– Это был новый дом, – вслух говорит Мона.
– Что такое, милая? – спрашивает мать.
Новый дом. Они в него въехали через несколько лет после самоубийства матери.
Всплывает воспоминание: улыбающееся с серебристого экрана
