– Очень красиво, – говорю я, разглядывая рисунок, хотя красивым он мне отнюдь не кажется. Наоборот, по-моему, это самое что ни на есть уродство и даже хуже, потому что всех нас Соня выстроила «по ранжиру».
И я, вместо того чтобы стоять рядом с Патриком или хотя бы в самом конце нашего семейного ряда, завершая и обрамляя его, стою пятой по счету, а передо мной соответственно выстроились: первым мой муж, затем Стивен, а затем одиннадцатилетние близнецы. И меня Соня изобразила самой маленькой из всех, меньше только она сама. Но я все-таки заставляю себя улыбнуться, потом сажаю дочку к себе на колени и прижимаю ее головенку к своей груди, чтобы она не увидела, как в глазах у меня закипают слезы, которые я вряд ли сумею сдержать.
И снова я вспоминаю Джеки и ее последние слова – те обвинения и предостережения, которые она бросила мне в лицо там, в нашей убогой квартирке в Джорджтауне. Джеки, разумеется, была права: я жила в пузыре, который сама же и надула – постепенно, по одному выдоху за раз.
Ну что ж, мы получили по полной программе. На мне и на моей дочери проклятые наручники, которые заставляют нас во что бы то ни стало держаться в строю. Интересно, что сказала бы Джеки по поводу Сониного рисунка. Что-нибудь вроде: «Отлично сработано, Джин. Ты сама заправила автомобиль и сама же направила его прямиком в ад. Приятного тебе горения!»
Да. Пожалуй, именно так она бы и сказала. И была бы права.
Я отираю рукавом слезы и поспешно пытаюсь придать лицу веселое выражение, прежде чем позволить Соне повернуться ко мне. Затем я целую ее в щечку и проверяю показания своего счетчика.
Пока что сегодня я истратила всего шестьдесят три слова. Что ж, мне вполне хватит моего лимита для того, что я должна сказать президенту Майерсу.
Глава двадцать первая
«Я смогу это сделать», – думаю я.
Я сумею выразить свою основную мысль даже меньшим количеством слов, чем оставшиеся тридцать семь. И я мысленно репетирую свою часть этого телефонного разговора:
«Мне нужны три вещи, господин президент: чтобы с моей дочери сняли счетчик; чтобы ей разрешили не посещать школу – я сама буду с ней заниматься с пятницы по понедельник; чтобы Лин Кван стала полноценным участником проекта».
Ни к чему упоминать еще какие-то имена. Все равно Лоренцо теперь-то уж наверняка в Италии.
Соня и мальчики сидят в «малой» гостиной и смотрят мультфильмы; звук они включили на полную мощность, так что слышно по всему дому, даже на кухне. Зато на кухне относительно прохладно благодаря большому открытому окну, и потом, здесь мы с Патриком можем побыть наедине.
– Ну, детка, давай, звони, – подбадривает меня Патрик и кричит, чтобы Стивен хоть немного убавил громкость. – Звони же.
Мне никогда прежде не доводилось набирать номер Белого дома. Во-первых, Патрик начал там работать уже после того, как были введены наручные счетчики. А во-вторых, с какой стати мне вообще звонить ему на работу? Я ведь знаю, что тут же услышу в трубке еще чье-то тяжелое дыхание. Мне это совершенно ни к чему. Да и подводить Патрика не хочется.
Я ощупью нахожу нужные цифры, нажимаю нужные кнопки, но на последней чуточку ошибаюсь и набираю «пять» вместо «четырех», вот до чего сильно дрожат у меня руки. И мне отвечает чей-то голос – но это голос не секретаря и не кого-то из привратников, нет, это ЕГО собственный голос, и я старательно произношу свои тридцать пять слов.
– Извините, доктор Макклеллан, но я не могу этого сделать.
Вот только совсем не эти слова ОН произносит своим грубым хрипловатым голосом, который иногда кажется мне неестественно жестким, потому что я сильно подозреваю, что в душе наш президент – человек слабый, опасливый и неспокойный. Я, собственно, подозреваю, что все они такие.
На самом деле после мимолетной паузы президент произносит всего лишь: «Очень хорошо, доктор Макклеллан», и тут же вешает трубку.
– Ого! – Патрик потрясен. Все время разговора он стоял совсем рядом со мной, дыша пивом прямо мне в нос и внимательно вслушиваясь в каждое слово.
А еще через несколько мгновений звонит телефон, и Патрик отвечает радостным «Хэлло!». За этим следует несколько отрывистых слов: «Да». «Отлично». «Ладно». И я никак не могу понять, с кем он говорит и с чем соглашается.
– Томас будет здесь через полчаса, – говорит он. – Чтобы снять эти…
Только не вздумай назвать эти штуки браслетами!
– …счетчики.
Я киваю и вытаскиваю две коробки пасты, чтобы приготовить обед. А завтра, это я уже про себя решила, у нас на обед будут бифштексы. Целая гора бифштексов! В последнее время мы не слишком-то часто их ели.
Пока я давлю и размешиваю в миске очищенные томаты, я думаю только о Соне. О том, что менее чем через полчаса она будет свободна от этого метафорического ошейника, сможет сколько угодно петь, болтать и отвечать на любые вопросы, а не только на те, которые требуют либо кивка, означающего «да», либо качания головой, означающего «нет». Вот только я не знаю, будет ли она так уж рада этой свободе.
В колледже еще до того, как я, включив четвертую скорость, с головой погрузилась в черную дыру науки о нервной деятельности и связанных с ней речевых процессах, я изучала психологию. Точнее, «бихевиоральные науки» – детскую психологию, аномальную психологию и т. д. И вот сейчас, уставившись в миску с тертыми помидорами и чесноком, я думаю, что с точки зрения бихевиористики блестяще выполнила задачу, поставленную передо мной… государством. Ведь я, по сути дела, сама приучила Соню держать мысли и слова при себе и лишний раз их не высказывать, поощряя ее привычку к молчанию подачками в виде шоколадных печенюшек и алтея. Пожалуй, за такое меня следовало бы и материнских прав лишить.
А я постоянно напоминаю себе, что это не моя вина. Ведь я же не голосовала за Майерса.
Хотя на самом деле я вообще не голосовала.
И снова я слышу голос Джеки, которая популярно объясняет мне, какое я молчаливо соглашающееся дерьмо.
– Ты просто обязана голосовать, Джин! – возмущалась она, швырнув на диван пачку агитационных листовок, которые усердно распространяла в нашем кампусе, тогда как я готовилась
