– Я обязана делать только две вещи: вовремя платить налоги и вовремя умереть, – довольно насмешливым тоном возразила я. В том семестре наша с Джеки дружба уже начинала сходить на нет. Я вовсю встречалась с Патриком и предпочитала наши с ним ночные дискуссии о когнитивных процессах гневным речам Джеки о самых разнообразных вещах, способных послужить причиной очередного взрыва ее протестных настроений. А Патрик был таким надежным и спокойным; и потом, он ничего не имел против того, что я с головой погружаюсь в работу, пока он один за другим сдает бесконечные экзамены в своем медицинском институте.
Естественно, Джеки сразу его возненавидела.
– Он же просто ссыкун, Джин. Просто ссыкло.
– Ничего подобного! Он очень милый, – сердито возражала я.
– Спорим, он цитирует «Анатомию Грея», когда водит тебя поужинать.
Я отложила свои конспекты в сторону.
– Ты имеешь в виду книгу или сериал?[23]
На сей раз усмехнулась Джеки. А я сказала:
– Патрик вообще не говорит о политике, Джеко. – Так я ее называла – когда-то. – А в этом гребаном городе все только и делают, что говорят о политике.
– Когда-нибудь, дорогуша, тебе все же придется переменить свое мнение. – И Джеки швырнула на мой диван, купленный в магазине подержанных вещей, какую-то книжку в бумажной обложке. – Вот, почитай-ка. Эту книжку сейчас все обсуждают. Все.
Я взяла книжку.
– Это какой-то роман. Ты же знаешь, что романов я не читаю. – Это была чистая правда; при необходимости прочитывать пять сотен журнальных страниц с научными статьями в неделю у меня просто не оставалось времени на художественную литературу.
– Хотя бы текст на задней обложке прочти.
Я прочла.
– Этого никогда бы не произошло, – сказала я. – Никогда. Женщины ни за что с этим не примирились бы.
– Сейчас легко так говорить, – возразила Джеки. Она была в своем обычном «прикиде»: низко сидящие на бедрах джинсы; коротенькая маечка, не прикрывающая живота, который Джеки и не думала ни от кого прятать, несмотря на изрядную и весьма некрасивую складку; уродливые, но страшно удобные сандалии; в правом ухе целых три кольца. Сегодня в ее коротко подстриженных, стоящих торчком волосах красовались две-три зеленые пряди. Завтра эти пряди вполне могли стать синими. Или черными. Или красноватыми, цвета черри-колы. Джеки вообще была совершенно непредсказуема.
Некрасивой ее назвать было, пожалуй, нельзя, однако ее квадратная челюсть, острый нос и маслянистые глазки парней что-то не привлекали, и у наших дверей никто не торчал, чтобы пригласить ее на свидание. Но Джеки это, похоже, было безразлично, а почему это так, я поняла далеко не сразу. Как-то раз в сентябре она затащила меня на какую-то вечеринку. Собственно, это была даже не вечеринка, а корпоратив, устроенный организацией «Запланированное материнство», и там, естественно, было полно выпивки и всевозможных закусок, которые Джеки всасывала в себя так, словно на завтрашнее утро был назначен Армагеддон. У нас с ней редко имелись свободные деньги, чтобы купить алкоголь и хотя бы какие-то убогие закуски, однако Джеки всегда ухитрялась где-то изыскать пару долларов себе на курево.
Господи, как же она тогда напилась! В итоге мне пришлось чуть ли не на себе тащить ее по булыжным улицам домой, что оказалось вдвойне сложно, поскольку она еще и пыталась курить, прикуривая свои вонючие сигареты одну от другой.
– Обожаю тебя, Джини, – сказала она, когда я наконец ухитрилась втащить ее в дверь нашей жалкой квартирки.
– И я тебя, Джеко, – машинально откликнулась я. – Чаю хочешь? Или, может, еще чего-нибудь? – Никакого чая у нас, разумеется, не было, и я, открыв банку колы, попыталась скормить Джеки пару таблеток аспирина.
– Я хочу поцелуй, – сказала она, рухнув на кровать, и потянула меня за собой. От нее сильно пахло пачулями и красным вином. – Иди сюда, Джини. Поцелуй меня.
Однако Джеки хотелось не просто чмока; она хотела долгого влажного поцелуя.
На следующий день за кофе она со смехом вспомнила об этом и извинилась:
– Извини, детка. Вчера я, кажется, была несколько не в себе.
Патрику я об этом никогда не рассказывала.
– О чем задумалась? – Вопрос Патрика застает меня врасплох, и я так вздрагиваю, что толченые помидоры брызгами разлетаются по всему столу.
О чем я задумалась? Пожалуй, о том, где в итоге оказалась Джеки Хуарес. Если она так и не решила сменить сексуальную ориентацию, то в итоге вполне могла оказаться в одном из тех лагерей, куда сгоняли всех выловленных представителей ЛГБТ. Я бы, пожалуй, поставила на лагерь.
Преподобный Карл некоторое время грезил идеей разместить геев и лесбиянок группами в одной тюремной камере, и эта идея невероятно пришлась по вкусу Истинному Большинству, но потом они от столь радикального решения отказались, сочтя это контрпродуктивным. Ведь, подумайте только, до чего они могли бы дойти! Так что преподобному Карлу пришлось модифицировать свой план, и он приказал помещать представителей сексуальных меньшинств по двое в каждую камеру: мужчину и женщину. «Ничего, они довольно скоро разберутся, что к чему», – заявил он.
Разумеется, утверждал Карл Корбин, эти лагеря – мера всего лишь временная, «пока мы не найдем нужный путь».
Только лагеря эти были вовсе даже и не лагерями, а самыми настоящими тюрьмами. Во всяком случае, официально считались тюрьмами до того, как были подписаны новые исполнительные требования относительно исполнения наказаний. И тогда, собственно, в тюрьмах нужда практически отпала, что отнюдь не означало, что и преступления больше не совершались. Преступления, конечно, по-прежнему совершаются, но вот преступников больше никуда помещать не нужно. Во всяком случае – надолго.
Я сперва вытираю красные помидорные кляксы со стола и с плиток пола, а уж потом отвечаю Патрику:
– Так, ни о чем. – Тик. Звяк. Легкий укол. Ты вышла за свой лимит, детка. Стрелки часов, похоже, после того звонка решили двигаться со скоростью улитки.
Патрик целует меня в щеку.
– Потерпи еще несколько минут, и все мы снова вернемся к нормальной жизни.
Я молча киваю. Конечно, вернемся. Но эта жизнь продлится ровно до того дня, когда мной будет найдено целительное средство для брата президента.
Глава двадцать вторая
Обед, несмотря на все мои усилия и томатный соус, приготовленный по маминому рецепту, проходит ужасно.
Во-первых, Соня за столом вообще не появляется, так и сидит в своей комнате. Я целый час успокаивала ее после того, как Томас – тот самый, в мрачном темном костюме и с таким же мрачным выражением лица – снял с наших рук счетчики. С Сониным ему пришлось повозиться, потому что она никак не желала сидеть спокойно, все старалась вывернуться, а во время второй попытки даже за руку его укусила. Не до крови, конечно, но Томас взвизгнул, как щенок, которому нечаянно отдавили лапу, и было слышно, как он себе под нос бормочет
