По какой-то причине я нахожу эту мысль весьма привлекательной, хотя к подобным мыслям и действиям я совсем не привыкла. Просто поразительно, до чего я стала похожа на Джеки! И мне вдруг больше всего на свете хочется снова ее увидеть.
Сомневаюсь, впрочем, что сама-то она этого захочет. А если даже и захочет, то ей сейчас этого не позволят – сейчас она пребывает в таком месте, где слова «посетитель» попросту не существует.
Да, Джеки сейчас в каком-то лагере. (Скажи уж честно, Джин: в тюрьме!) Где-то в центральных штатах. Там она с утра до ночи трудится то ли на ферме, то ли на ранчо, то ли на рыборазделочной фабрике. И в волосах у нее – не помню уж, какого они были цвета в последний раз, – теперь отчетливо видна седина, корни не прокрашены, кончики посеклись. А кожа на руках красная, воспаленная и от солнца, и от тяжелой работы. Раньше мы такой загар называли «красная шея», когда краснеют только руки и шея, а плечи остаются бледными. На запястье у Джеки широкий металлический браслет, но никаких цифр он не показывает, потому что в том новом мире, где она теперь обитает, слов не существует и считать их не нужно. Такие же браслеты теперь наверняка и у тех женщин из супермаркета – тех самых, с маленькими детьми, которые всего лишь попытались с помощью жестов чуточку посплетничать или просто что-то сказать друг другу в утешение, какую-нибудь приятную ерунду вроде: «Я тоже скучаю по нашим с тобой разговорам».
Джеки Хуарес, феминистка, ставшая заключенной, теперь вынуждена ночевать в одной камере с мужчиной, с которым никогда даже знакома не была.
Я прошлой осенью случайно видела по телевизору документальный фильм о таких конверсионных лагерях. Телевизор включил Стивен, явно собиравшийся этот фильм посмотреть.
– Уроды! – злобно бросил он, глядя на экран. – Так им и надо!
Мои последние на тот день слова вылетели у меня изо рта, точно кинжалы, нацеленные в моего старшего сына, который давно уже начал вести себя вовсе не как мой сын, а скорее как преподобный Карл Корбин.
– Неужели ты действительно так считаешь, деточка?
Стивен выключил в телевизоре звук, но на экране все шла и шла бесконечная вереница мужчин и женщин, выныривая из какой-то дыры в бетонной стене. Все они направлялись в сторону трудовой фермы. И этот парад заключенных с обеих сторон охраняли джипы с вооруженными солдатами.
– Но, мам, таков их собственный жизненный выбор, – пожал плечами Стивен. – Раз ты в состоянии выбрать один тип сексуальных отношений, значит, с тем же успехом можешь выбрать и другой. Вот и все, что им пытаются предложить.
Я сидела молча, поскольку слов у меня больше не осталось, и смотрела на лица этих людей, облаченных в серые балахоны. Все они некогда были чьими-то матерями и отцами, работали бухгалтерами и юристами, а теперь бесконечной серой вереницей тянулись от той дыры в бетонной стене на работу в поля. Среди них вполне могла быть и Джеки, такая же, как они, смертельно усталая, вся в пузырях от солнечных ожогов, поскольку день за днем вынуждена проводить на палящем солнце…
А Стивен, вновь прибавив громкость, указал мне на экран, где теперь приводились какие-то статистические данные.
– Видишь? Это ведь на самом деле работает. Десять процентов конверсии уже после первого месяца! А к концу сентября показатель наверняка поднимется до тридцати двух процентов. Видишь? – Его явно радовали подобные успехи по смене половой ориентации заключенных.
Нет, никаких цифр я перед собой не видела. Я видела – как вижу это и сейчас – Джеки Хуарес в грубых ботинках и в форме цвета хаки, выпалывающую сорняки или собирающую урожай до тех пор, пока ее руки не покроются кровавыми мозолями.
Или возможен иной вариант.
Джеки замужем. Возможно, за таким же толстым мудаком, как охранник Джек из нашей лаборатории; а может, она, договорившись, вышла за кого-то из своих старых знакомых-геев. На запястье у нее, естественно, счетчик слов, и она целыми днями что-то печет и варит, а еще очень надеется забеременеть, чтобы власти сочли ее брак bona fide, то есть вполне настоящим и добросовестным, чтобы избежать попадания в лагерь.
Нет. Джеки никогда бы не сломилась; никогда не стала бы работать на эту систему; никогда бы не продалась чиновникам в обмен на деньги, или на голос, или хотя бы на месяц относительной свободы. А вот Патрик наверняка так бы и поступил. Лоренцо же – никогда! Вот в чем основное различие между моим мужем и моим любовником.
И все-таки Лоренцо тоже сделал нечто подобное – в то самое мгновение, когда подписал контракт и согласился работать над проектом по избавлению от афазии.
Я уже сворачиваю на свою подъездную дорожку, когда до меня вдруг доходит, по какой причине Лоренцо так поступил: у него совсем иные тайные намерения, которые, как мне кажется, самым непосредственным образом связаны со мной.
Глава тридцать вторая
Я надеваю на лицо маску «жена и мать семейства» и вхожу в дом через заднюю дверь. Соня и близнецы играют в какую-то карточную игру на ковре в гостиной; Патрик на кухне режет овощи, поставив рядом с разделочной доской открытую бутылку пива. Так, думаю я, вряд ли это его первая за сегодняшний день бутылка.
– Привет, – говорю я, швыряя на боковой кухонный столик свою сумку – ее весьма тщательно осмотрели на пункте охраны перед тем, как я покинула здание лаборатории.
– Привет, детка. – Патрик кладет нож и обнимает меня. – Все прошло хорошо?
– Да, неплохо.
– И насколько неплохо?
– Извини, но за пределами лаборатории нам даже под угрозой пытки нельзя ни о чем рассказывать. – И это, возможно, даже больше соответствует истинному положению дел, чем кажется мне самой. – А где Стивен? Он же вот-вот пропустит свою дополнительную шестичасовую кормежку перед обедом.
Патрик подбородком указывает мне куда-то налево.
– Он в соседней комнате.
– Наверное, они опять что-то обсуждают. Он и Джулия, – неприязненно замечаю я. – Нет, тебе действительно необходимо как следует с ним поговорить. Что за дурацкая затея с ранним браком? Он же совсем мальчишка!
– Непременно поговорю. Ах да, я по фэйстайму общался с твоими родителями и сказал, что ты позвонишь им завтра, но твоя мама заявила, что непременно хочет поговорить с тобой сегодня.
– Я могу воспользоваться твоим ноутбуком?
– А твой где?
Мой в настоящее время на карантине у одного из компьютерных спецов По.
– Мой крепко заперт где-то в Вашингтоне в некоем здании, не имеющем названия, – говорю я. – Ты уверен, что тебе здесь моя помощь не требуется?
Патрик бросает мне посудное полотенце.
– Давай-ка лучше займись посудой. А всякие жалкие поварята-неумехи мне не требуются. – Мы
