– Нет уж! Давай-ка, знаешь, сначала с ней посоветуемся, – занервничала Анька. – В конце концов мы за тебя ответственность несем, а тут, блин, умник какой-то встревает!
Умник…
И этот умник, несмотря ни на что, еще и дал по газам.
Вцепившись в протянутый им зонт, она позволила ему поцеловать себя в щеку.
И что же она сделала?!
Отскочила от него, как напуганная кошка, и помчалась к лифту, словно за ней гналась стая собак.
«Когда зонт вернешь?» – крикнул Валерий Павлович, пока она терзала кнопку вызова.
«Завтра, в то же время. Если за эклерами с утра сгоняешь!» – и юркнула в лифт.
«Заметано!»
– Мам, у тебя вид сейчас какой-то очень глупый. И выражение лица идиотское. Не нравятся готовые биточки – можешь себя не насиловать! А вообще, ты сама, коль дома сидишь, хоть что-нибудь когда-нибудь взяла бы и сварганила! Уже лет тридцать, как тебе научиться пора!
– Вот и училась бы вместо того, чтобы за каждым моим шагом следить! Мужа найдешь – ты чем, готовыми биточками кормить его будешь? А может, тоже – таблетками? – не удержалась Самоварова.
– Так, закрыла тему, сейчас же! – вспыхнула Анька.
Варвара Сергеевна заставила себя промолчать.
Она встала и принялась готовить напиток, который они в их маленькой семье называли «Здоровье».
Пол-лимона, несколько веточек мяты, большая столовая ложка меда, сушеная мелисса – десять минут, и можно будет осторожно потягивать душистый, расслабляющий взвар.
«Так ведь и нет никого, похоже, у Аньки… Ладно для души, даже для тела – никого…»
Но начав думать про это, Самоварова снова себя осекла: разговоры с дочерью про ее личную жизнь заканчивались слезливо и гадко для обеих, и каждый раз она еще долго потом чувствовала себя виноватой.
Что-то когда-то не объяснила, не привила, не донесла.
Вот только что?
Анькиного отца она выгнала.
Пока Самоварова, молодой и востребованный специалист, горела на службе в милиции, принося в дом зарплаты и премии, этот младший научный сотрудник, протиравший в своем НИИ штаны, самозабвенно пил, менял любовниц и со временем перестал даже мало-мальски заботиться о приличиях.
У них, тогда еще совсем молодой пары, попавшей в ЗАГС по причине ее «залета», не возникло общей главной ценности – потребности в семье.
Но вокруг родители, общественность…
Так и протянули лет десять.
И может, тянули бы до сих пор, но ее представления о других ценностях (важнейших для Варвары) – профессиональный рост, работа, карьера – совсем не совпадали с тем, как видел свой общественный статус ее супруг.
Работу свою он категорически не любил, а Варвару при каждой ссоре тыкал, как нашкодившую девчонку, в доказанную ходом вещей очевидность: ни семья, ни дочь не имеют для нее никакой ценности.
Нет, Анька не была для нее ценностью. Она была единственно понятным смыслом и светом в ее наполненной чужими трагедиями жизни.
Вот только мужу все это объяснять было бесполезно: они всегда говорили на разных языках.
Анька никогда об этом прямо не высказывалась, но Варвара Сергеевна теперь уже понимала: не то чтобы тяжелая обида, но непрощение того, что сотворили с ней вечно отсутствовавшие и интересовавшиеся только ее учебой родители, намертво пристыло к дочери.
И пошло под откос, так и не разогнавшись, ее женское счастье.
А Варвара Сергеевна все работала, успокаивая себя тем, что Анька пока молодая, пусть погуляет, повыбирает, успеет еще.
А потом вдруг подняла седеющую голову от протоколов следствия да увидела, что дочери, издерганной, несчастливой, скоро тридцатник.
Анька, с виду милая, домашняя, вышла из душа с полотенцем на голове и принялась разливать по чашкам душистый напиток.
– Мам, да что с тобой сегодня? Ты какая-то загадочная весь вечер… И не надо на меня злиться! Я совсем не против «Новопассита», но без ведома Ларисы Евгеньевны мы не можем ничего вот так, с бухты-барахты, менять. В конце концов, благодаря ее комплексному лечению ты пришла в норму!
«Безусловно», – усмехнулась Самоварова, рассеянно поглаживая забравшуюся на колени Капу.
– Ань, я не злюсь… Просто этот цирк, в котором я играю роль выжившей из ума немощной старухи, мне давно уже надоел.
– Ой, а мне-то как надоел! – нервно хохотнула Анька. – Таблетки, кстати, выпила?
– Само собой, – вяло огрызнулась мать.
– У… А мне сосед на тебя жаловался.
– Костлявый? С четвертого?
– Да.
– Он просто злой человек и налоги с жилья, которое сдает, не платит. Не обращай внимания.
– Где же он его сдает-то?
– Да бабка у него померла, уже года два, тут недалеко.
– Мам, ты только не выходи из себя, но я должна тебя спросить… Ты когда выходишь… хорошо себя чувствуешь, не теряешься?
В глазах дочери застыла неподдельная тревога.
«Ну как такое может быть? Анька уже третий год из-за меня все вечера и ночи проводит дома, а мне нестерпимо хочется отсюда бежать, хоть прямо сейчас!»
– Мам, я без претензий, просто скажи, после поликлиники ты куда-нибудь сегодня ходила?
– М-м-м… Ходила, за эклерами. Мне шестьдесят два года и что, по-твоему, я должна тебе и об этом докладывать?
– Да не должна ты мне ничего! Шляйся, где хочешь, только потом…
– Что потом?
– Ничего, проехали…
Было видно, что Анька не намерена больше пререкаться совсем не потому, что ей нечего ответить, а потому, что она действительно чертовски устала. Приток туристов в город в этом месяце обычно увеличивался раза в два.
«Мужика бы ей хорошего под бок, да со мной бы поскорее разъехаться», – вздохнула Самоварова, но вслух сказала:
– Умеешь же ты из ничего хайп устроить!
– Что устроить? – изумилась Анька.
Но мать, в сопровождении Капы и Пресли уже стояла в дверях кухни.
– Хайп.
Это словечко, которое он
