– Там же йогурт и апельсиновый фреш в холодильнике! Неужели вы не нашли?
– Говорю же, она ела торт.
Не видя ни в чем проблемы, которую она же и создала, Ольга, слегка пританцовывая, поставила на стол турку с кофе и огрызки вчерашнего торта.
Из-за физического недомогания у Галины не было сил спорить с сестрой.
Она села на диванчик и принялась рассматривать Ольгу, словно видела ее впервые.
Нет, это был сон: все эти толстые бородавчатые мужики и пакетики с наркотой…
Перед ней кружила фея.
Она присвоила себе материну былую красоту и бабкин острый язык, а еще такой забытый звонкий отцовский смех, пухлые губы и свежесть подростковой кожи, роскошь чопорных бутиков и буйную легкость сирени, порочность, не требующую лишних слов и движений, и невероятную, искрящуюся энергию, которая, окутывая все вокруг невесомым облаком, делала это все лишенным смысла по отношению к ее безупречности.
Глотая безвкусную воду, Галина поняла, что видит перед собой себя же, восхитительную, против всякой жизненной логики чистую, такую, какой должна была стать, но не стала.
Когда-то, темной майской ночью, пока сестры спали в своих кроватках, ее безбожно обокрали.
Тот бес, чем-то похожий на Амира, прежде чем вылететь в окно, на миг задумался, вернулся и положил мешочек с сокровищами у изголовья младшей сестренки.
44
После ночи со сказкой все стало потихоньку налаживаться.
Мать и дочь будто вступили на хрупкий, только затянувшийся лед озера.
Анька больше не допрашивала мать, не проверяла, принимает ли та таблетки, зато частенько брала на себя уход за кошками.
Во время своих отлучек Варвара Сергеевна испытывала облегчение, правда, запоздавшее настолько, что теперь ее не покидало ощущение, будто она не выполнила с утра какую-то незаметную, но важную работу.
– Варя, голубушка, – встретив ее на лестнице, всплеснула руками старушка-соседка с верхнего этажа. – Как же ты расцвела! Десяток лет будто скинула. Хотя ты и так красавицей была, вот такой… – Она забавно вытянула шею и огладила себя руками по бокам. – Поправилась ты, по-настоящему поправилась! – многозначительно добавила соседка и, дабы избежать неловкости, поспешила к себе на третий этаж.
Отныне, что бы ни происходило вокруг Варвары Сергеевны, одна эсэмэска Валерия Павловича меняла все разом, будто черно-белая картинка заполнялась цветами, веселыми кляксами и забавными надписями.
После концерта в парке и ночи с Анькой все стало меняться.
Ее мир становился цельным.
Но невозможность разделить с дочерью радость от этого чудесного превращения угнетала.
Хорошо и просто было с Валерой.
Он жил для нее во всех песнях, даже тех, которые он вряд ли знал, а бывало так, что, услышав по радио популярный хит из прошлого, она ощущала, как сердце со сладостной, незнакомой прежде болью, заходилось в бессмысленном волнении… В том времени, которого не вернуть, он слушал эти незатейливые мелодии вместе с кем-то, чем-то жил, о чем-то мечтал…
И еще думалось: вот если бы это тайное и счастливое поместить в привычную декорацию, если бы, пусть в самой нелепой фантазии, переместить Валерия Павловича в их с Анькой квартирку, что, рассеялось бы очарование?
Растворилось за дверью не вовремя занятого душа, в потеках сбежавшего кофе, в его непонятных, заимствованных у сына словечках, которые ее по-прежнему умиляли, и еще в необходимости для Аньки играть не написанную для нее роль в чужой пьесе.
И тогда она принималась убеждать себя в том, что ее друг боится надвигающегося одиночества в ожидании ухода из дома совсем взрослого сына и ищет в ее лице помощницу по хозяйству. Но в следующую же секунду Самоварова, умевшая быть объективной, с усмешкой эту мысль отметала – не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы понимать, насколько далека она от идеала. Правда, в этом смысле она все же работала над собой и каждое утро начинала теперь с обязательной уборки квартиры – и это было еще одним подтверждением произошедших с ней перемен.
В один из дней, когда Валерий Павлович вел прием в поликлинике, Самоварова решила просто прогуляться по городу, но уже через пару часов почувствовала усталость и села на трамвай.
На остановке напротив небольшого, любимого горожанами православного храма, зашли две женщины средних лет.
Обе были в дешевых, одинаковых, словно случайно попавшихся под руку платочках, при этом, судя по одежде, женщины были вполне благополучны и состоятельны.
Присев на свободные места напротив Варвары Сергеевны, они громко завели разговор.
– Вот, Лиза, скоротали мы с тобой денек с Божьей помощью…
– Хорошая была мысль, Светлана, спасибо тебе!
– Часто, конечно, не наездишься, дел всегда хватает, но хотя бы раз в месяц неплохо вот так помогать… Тем более что работа – одна радость, и такая светлая… Удивительно, да?
– Спасибо тебе, Светлана, так хорошо стало, будто душа в бане отмылась!
– И батюшка, не в пример другим, такой человечный, такой свой, будто знаешь его всю жизнь.
– А что сегодня за праздник? Так молились, так пели, что все внутри меня радовалось и плакало! Ты прости меня, невежду, я еще мало что понимаю…
– Нет, не праздник, обычная служба, но видишь, сколько народу, оказывается, ходит.
– Так значит, в любой день можно приходить и помогать?
– Конечно! Это же бескорыстная, доброю волей, помощь. Засомневаешься в чем, приходи к началу утренней службы, потом поможешь, приберешься, сколько времени тебе на это не жалко. Ты можешь и без меня, когда сама захочешь, а можешь и просто службу отстоять. Глядишь, и до желания причаститься дойдешь…
– Господи, даже без причастия, а все равно – дышать стало легко!
Варвара Сергеевна встала и направилась к дверям. Приближалась ее остановка.
Поколебавшись, она все-таки обернулась и спросила:
– Простите меня, я тоже невежда… А во сколько утренняя служба начинается?
На следующее утро Варвара Сергеевна пришла в храм.
Встретили ее доброжелательно и спокойно и неторопливо разъяснили, в чем конкретно она может помочь.
Сначала Варвара
