Галина же занималась организацией похорон.
Все эти два с половиной бесцветных длинных дня она машинально куда-то звонила, кого-то встречала, кому-то платила и, чтобы иметь силы все это делать, понемногу пила коньяк, который так некстати потерял свою волшебную способность успокаивать.
Но он хотя бы немного отуплял…
Когда очередной круг дел подходил от конца к началу и обрастал новыми деталями и подробностями, Галина «зависала», прихлебывая коньяк, и ей начинало казаться, что вот-вот войдет бабуля и поможет ей, сказав, в чем ее лучше положить в гроб, а заодно и уточнит, надо ли звать тех или этих…
Галина не верила в случившееся.
Не верила в нехорошее молчание оцепенелой матери, в Ольгины обильные слезы, не верила горестным складкам губ у гостей, тому, что батюшке было под силу отпустить душе грехи, не верила в сострадание напуганного Мигеля, в громкий плач дочери и в то, что Амир искренне протянул ей вчера пачку новеньких купюр.
Бабуля была где-то здесь, и ей следовало вмешаться в дерьмовую постановку этого дешевого театра.
– В общем… помянем.
Неопределенно махнув рукой с коньячным фужером, Галина села на место.
– Ах ты, деточка, сиротинушка… Слова-то все растеряла… Как тебя бабуля-то жалела! И ты такая же сильная, сколько тащишь-то на себе!
– Рая, ну что ты говоришь? Почему сиротинушка? Мать жива, дай бог здоровья! А Галюшка и о матери позаботится, совсем она плоха… – вмешалась другая соседка, бывшая учительница английского языка. Галина ее едва помнила, но, кажется, они с бабулей иногда ходили в театр.
Галина снова пригубила коньяк и взглянула на мать.
Натолкнулась на укоризненный взгляд Ольги, все это время не выпускавшей мать из объятий.
Ольга встала.
Одетая в тонкое шерстяное, безупречно скроенное черное платье, несмотря на припухлость под глазами и наспех заколотые волосы, она казалась будто подсвеченной изнутри.
Как солнышко промелькнуло: по ее лицу пробежала нежная улыбка и так же быстро исчезла – в ожидании более подходящего случая. Прежде чем сестра начала говорить, Галину словно что-то кольнуло. Она поняла – чтобы сейчас ни сказала сестра и в какую бы неуместную форму ни облекла свои мысли, только это могло быть по-настоящему интересным в мрачном, длинном дне.
– Когда я росла, – мечтательно начала сестра, – когда стала мыслить самостоятельно, меня часто мучил вопрос о справедливости… Знаете, как бывает: то с подружкой поссорились, то со старшей сестрой, – небрежно кивнула она в сторону Галины, – м-м-м… друг друга не поняли… или учитель был несправедлив, или молодой человек…
Галина нетерпеливо вслушивалась в слова Ольги и в который раз поражалась ее глупости.
– Так вот, ответы я искала в книгах.
«Еще лучше!» – у Галины перехватило дыхание.
Она бросила взгляд на самых близких, помимо семьи, покойной: ее двоюродного брата и старинную, со школьных времен, подругу. Их лица выражали легкое недоумение. Правда, по пластилиновому, плаксивому лицу дядьки судить о чем-то было сложно: этот обветшалый гриб уже на кладбище явился с дрянной водкой.
Доктор наук.
Смешно…
«Как бы этот божий одуван еще на квартирку мою претендовать не начал! – пронеслось в голове. – Хотя нет, тут железно! Есть завещание, лежит у матери, оно составлено на меня и Ольгу».
– И как ребенок – подросток… юная девушка – может оценить шедевры русской классической литературы? Ведь оценить Толстого, Достоевского, не имея необходимого жизненного опыта невозможно… Я имею в виду, оценить как глубочайших философов, дающих ключи к ответам на многие вопросы… В том числе и к тем, которые волновали меня… А я искала простых, понятных слов…
Мать, не меняя позы, слушала как зачарованная и кивала в такт.
Гости, кто с нарастающим интересом, кто вздыхая и украдкой косясь на рюмки и салаты, тоже внимательно слушали.
Галина попыталась поймать взглядом глаза Ольги, но та, продолжая самозабвенно держать свою речь, смотрела прямо и вдаль.
– Пришел такой момент… Знаете, как бывает иногда, будто в калейдоскопе привычного дня зависают вдруг стеклышки, образуя такой узор, который почему-то запоминается навсегда…
Галина не выдержала и громко кашлянула.
– Я пришла к бабуле, – как ни в чем не бывало продолжала Ольга. – Мне было семнадцать. Я приехала к ней на метро. Как же я теперь скучаю по нашему метро! Так вот… Мы прошли на кухню. Она заварила мне крепкого чая, капнула туда немного коньяка, закурила и сказала: «Не ищи справедливости, девочка! Неправы все. Всегда и все. Но можно быть неправым и идти, а можно быть неправым и стоять». Вы понимаете, да?
Сестра наконец замолчала.
Повисла пауза.
Кто-то выдохнул: «Уф-ф-ф», – но многие зааплодировали и тут же, не чокаясь, как будто даже и радостно, выпили.
– Какие глубокие слова… – передернула плечами и крякнула тетя Рая, вытаскивая из тарелки соленый огурец. – Молодец девка, сказала – так сказала!
Галину затрясло.
Какая неслыханная, наглая подделка!
Эта нахальная интервентка на ходу сочинила то, чего быть не могло!
Если с ней, Галиной, самой близкой и родной в последние годы, когда и рассуждала покойная, то про долг и про единственно правильный выбор.
И Галина вдруг увидела, как бабуля, невидимая для всех, кроме нее, пролетела над столом, зависла над своим фото с прощальной черной ленточкой, брезгливо откинула в сторону кусочек черного хлеба, накрывавшего рюмку водки, пригубила из нее, поморщилась, а потом обернулась и посмотрела на нее.
На губах бабули застыла ее обычная усмешка.
Ольга, сидевшая рядом с фото, сняла руку с плеча матери и положила хлеб на место.
46
Приодевшись и коротко бросив удивленной Аньке, что ей необходимо отлучиться по делам, Варвара Сергеевна, несмотря на трехдневную простуду, едва вышла из подъезда и тут же прибавила шагу.
Она уже заметно опаздывала.
Валерий Павлович ждал ее под вывеской «Нотариус».
Завидев его издали, почти бежавшая весь путь Варвара Сергеевна сбавила темп и, стирая обильный пот со лба (простуда заявила о себе),
