Его разбудили страшный грохот и истошные вопли за стенкой. Юноша вскочил со своего спартанского ложа и пулей вылетел в коридор. Надрывалась постоялица соседнего нумера — толстозадая пожилая купчиха:
— Ить в саму титьку, в саму титьку кусила, стерьва!
Насмерть перепуганная баба тыкала всем в нос свой темный корявый сосок с явными следами укуса и стенала, будто новоявленная Клеопатра, что вот-вот отправится в мир иной. Из ее сбивчивых объяснений явствовало, что она перед отходом ко сну внезапно подверглась нападению большущей и удивительно наглой крысы, которая, покусав ее до крови, плотоядно облизнула окровавленную мордочку и проворно скрылась в щели между половицами.
* * *— В первый день изменяется образ упокойника; в девятый распадается тело; в сороковой истлевает сердце… — занудно перечислял чей-то гнусавый голос. Жиденькая кучка людей столпилась вокруг домовины, изредка слышались сдавленные всхлипывания.
Марамойки — женщины, занимающиеся обмыванием трупов и снаряжавшие их в последний путь, — уже сделали свое дело. Обмыли покойницу, как полагается, в трех водах из новой корчаги. Обмывки, которые теперь, по поверьям, напитались мертвящей силой, вылили в самый угол двора, в высоченную крапиву, куда не ходят ни люди, ни животные. Считалось, что, если здоровый человек или скотина случайно наступит на это место, неминуемы болезнь и скорая кончина. Оставить воду после обмывания покойника также было нельзя: ее употребляли колдуньи для наведения порчи на скот и отнятия мужской силы. А еще неверные жены подавали эту жидкость для умывания мужьям, дабы отвести тем глаза. Все эти премудрости охотно объяснила уже знакомому нам юноше одна из старух, с которой он оказался рядом в кучке провожающих покойницу в последний путь.
Марамойки прозывались так по имени древней языческой богини смерти Мары. Обыкновенно эта «профессия» становилась уделом старых дев, вдов и вдовцов, уже «не имеющих греха», то есть не живущих половой жизнью. Порой девиц, слишком придирчиво копавшихся в женихах, родные пугали: «Марамойкою станешь!»
После омовения тело обрядили в саван, сшитый «наизнанку» иголкой, направляемой от себя. Ноги обули в лапти и онучи, обвязанные крест-накрест таким образом, чтоб кресты находились спереди, а не сзади, как у живых. Все это — для того, чтобы придать покойнице обратное движение, дабы она не вернулась в дом за кем-нибудь из живых.
— Когда принесли голубицу чистую, дык я сразу почуяла: землицей пахнеть! — кудахтала сморщенная старуха с бороденкой, которой бы позавидовал иной молодой дьячок. — Наперед было ясно: помреть, как есть помреть!
— Как же ей не помереть, ежели мне намедни пришнилошь, будто у меня жуб выпал ш кровью! — прошамкала вторая бабка, у которой в действительности выпадать было давно уже нечему. — Верная примета, что хтой-то прештавитшя!
— А я накануне воронограй слыхал в ночи, — поделился своими ценными наблюдениями угрюмый мужик, на физиономии которого были запечатлены явные следы вырождения. — А поутру куроклик был — кура петухом пела в курятнике.
— Вот! — удовлетворенно закивала первая старуха. — Все одно к одному!
Покойница лежала тихо и как бы отдельно от глупых живых людей, которые без умолку болтали разную чушь. Померла она совсем недавно — во втором часу пополудни, но уже всецело относилась к другому, непостижимому и таинственному миру, в который живым доступ заказан. Юноша вдруг задумался о странной этимологии английского слова «ghost» — призрак. Он был готов голову дать на отсечение, что оно произошло от русского слова «гость». Ну или наоборот. Гость с того света…
Меж тем марамойки извлекли из ларя красивый цветной сарафан и убор, явно заготовленные для венчания. Исполнялся древний обычай, встречающийся у многих народов: девушку, умершую до свадьбы, хоронили в подвенечном наряде по обряду, больше напоминавшему свадебный. Строго говоря, и русский свадебный обряд чем-то напоминал похороны: невесту оплакивали словно покойницу.
Тело осторожно опустили в выдолбленную колоду, в каких все еще хоронили простых людей вместо дощатых гробов. Поверх положили свадебный наряд. Шею покойницы украсили жемчужным монистом, а голову — кокошником, богато расшитым бисером. В завершение всего на глаза умершей положили по медному пятаку — чтоб было чем оплатить труд перевозчика в загробном мире. Несмотря на эти дурацкие медяки и изувеченное лицо, легко угадывалось, что покойница была при жизни молода и хороша собой.
Чернявая бабка-марамойка быстро замела мусор — не за порог, как обычно, а по направлению к домовине, в которой лежала покойница: тоже древняя традиция, чтобы запутать ее, если она решит приходить к живым. После этого, как по команде, наемные плакальщицы сорвали с себя платки, растрепали волосы и завопили дурными голосами:
Ой, невестушка, голубушка!Ой, да куда ж ты собралася-то?Ой, и в какую путь-дороженьку?Ой, и не пустим-ка мы тебя, любезную!Ой, и срубим-ка березу белую,Сучковатую, да кудреватую,Ой, повалим ее на путь-дороженьку,Чтоб не пройти тебе, не проехати!Чтоб назад ты к нам возвернулася!На плакальщиц сразу же зашикали: настаивать на возвращении покойника обратно в мир живых категорически не рекомендовалось. А ну как и правда начнет приходить? И старухи тут же сменили тему:
Ужо будет тебе нова горенка!Без дверей она, без окошечек!..Уж на кого из нас осерчала ты?Уж ушла из дому, невестушка!К женишку ушла чужедальнему,В дом без окон да без наличников!Не увидим тебя больше, дитятко,Далеко будешь жить, за оградкою,За оградкою за чугунною,За семью замками сокрытая…Экстаз плакальщиц передался и остальным присутствующим. Бабы рыдали, а немногочисленные мужики по-настоящему рвали на себе волосы, одежду, царапали ногтями грудь. Затем всеобщая скорбь приняла совсем уж скабрезные формы. Вокруг тела покойницы и непосредственно над ним стали совершаться различные непристойности, от которых юноше даже невольно пришлось пару раз покраснеть. Сначала мужики имитировали сношение умершей с женихом, затем была разыграна пантомима, изображающая роды, происходящие у покойницы. Ничего не поделать: умершая девица перед погребением должна пройти все стадии, предначертанные живой — свадьбу, потерю невинности, роды. Нельзя человеку перешагивать через ступеньку на лестнице жизни. Ее необходимо пройти полностью и до конца. Даже если ты уже умер.
На этом фоне коллективного безумия странно выделялся брат покойницы, хранивший ледяное спокойствие. Казалось, он взирал на истеричную скорбь остальных с презрительным омерзением. Одежда его также мало соответствовала серьезности момента. Члены семьи усопшего были обязаны облачаться в платье темного цвета — черного или, в крайнем случае, синего, причем непременно худое и разодранное. Быть одетым
