А сейчас это был мой корабль, и когда я думал об этом, то чувствовал, как сводит челюсти.
Знал: сожгу любого, кто встанет у меня на пути. Я искал не славы – только победы.
– Еду за тобой, дочь Ткачихи, – произнес я в горизонт и в соленый ветер, овевавший мое лицо. – Заберу тебя домой.
Веероподобные паруса, хорошо укрепленные длинными жердями, наполнялись ветром и казались распростертыми крыльями. Я чувствовал себя так, словно летел на крыльях дракона. Словно бы я сам был драконом.
Когда мне надоедало смотреть в пустоту водной бескрайности, я пользовался тем, что не чувствовал серьезных проблем и что меня не тошнило, как Бенкея. Я воспользовался советом Ульфа, который утверждал, что стоит есть, спать и ходить по нужде, пока для этого есть возможность.
На следующий день мы миновали первый из Остроговых островов, что маячили на горизонте, как темные тучи, а потом вплыли между ними, минуя рифы, ныряя в проливы и выбирая дорогу между торчащих из воды скал, с которых то и дело взлетали с тоскливыми криками стаи морских птиц.
Порой острые каменные зубы, выступающие из-под пенных волн, проходили мимо корабля всего в нескольких шагах, а иногда мы входили в воды, кипящие, словно под водопадом, между скалами, между которыми едва было расстояние выстрела из лука.
Осот, который в такие минуты всегда сам стоял у руля, садился повыше, на деревянную балюстраду, чтобы лучше видеть, и опирался о румпель подошвой сапога. Двое из наших людей следили за скалами, выглядывая по оба борта, и криками давали ему знать, что видят. Все казалось не сложнее езды на ослике, но это было не так. Я уже понимал, отчего Земля Мореходов оставалась в безопасности за своим архипелагом. Даже когда бы империя узнала тайны Западного прохода, необходимо было немало умений и знаний, чтобы его преодолеть.
Мы плыли.
Через пару дней мы оказались в водах, которые их мореходы звали Своим морем. До этого мы почти не встречали других кораблей, что всем казалось странным. Весной, как они утверждали, тут должно быть множество парусов. А неподалеку от Западного прохода десятки кораблей должны направляться в страны Юга.
Мы же видели лишь небольшие рыбачьи лодки у островов, несколько раз приметили парус на горизонте, однажды к нам приблизился корабль, но прошел на расстоянии трех-четырех выстрелов из лука, после чего поспешно уплыл, словно заметив заразу.
В водах Своего моря мы начали замечать оторванные от бортов доски, порой плавающие в воде тряпки, бочки и бревна. Несколько раз мимо нас проплыли раздувшиеся трупы со стрелами, торчащими из спин, вокруг них клубились стайки рыбешек, а на сами тела садились птицы.
Мореходы помрачнели, а четверо молчащих людей Фьольсфинна, которые называли себя «наффатунами», что бы оно ни значило, надели свои странные стеганые доспехи из серого полотна, украшенные рисунком древа, которое у них было красно-золотым и выглядело пылающим. Они спустились под палубу, а потом наполнили машину драконьим маслом, сняли с сифона полотно и с этого времени по крайней мере один из них сидел на палубе. Наффатуны носили странные шлемы, похожие на ведра, которые прикрывали всю голову вместе с лицом и были обшиты тем же самым полотном, которое якобы не горело, пусть бы даже его окунали в драконье масло. Эти шлемы и перчатки они тоже постоянно носили с собой.
Назавтра пополудни Осот снова принялся принюхиваться, а потом приказал свернуть все паруса и выбросить с носа нечто, что показалось мне водным парусом в форме миски и было принайтовлено длинными канатами. Я понятия не имел, что оно такое, а потому мне пояснили, что берег уже близок, пусть мы его еще не видим, а в Снагорину мы войдем ночью, чтобы как можно дольше остаться незамеченными.
Когда солнце стало опускаться за горизонт, мы поставили паруса и поплыли.
Ночь была тихой, светила только одна луна, зато – полная. И все же берег я заметил лишь когда тот оказался на расстоянии выстрела из лука. Гривы волн, разбивающихся на пляже, посверкивали белизной, и я слышал их шум. А потом мы вплыли в спокойные воды Снагорины, вдали я увидел светлые заросли камыша, и вот мы уже были на реке, по которой столько раз я проходил летом и зимой, что казалось мне, будто я знаю ее наизусть.
Ветер сменился, а потом Осот снова приказал свернуть паруса и сказал, чтобы все сели на весла. «Волчий» корабль порой может идти на веслах, когда стоит безветрие или когда он плывет по реке: весла высовывают сквозь специальные отверстия в бортах. Нас было только двадцать, не считая Осота, стоящего на руле, да одного наффатуна, стоявшего при сифоне, – держась за специальные ручки, он поводил клювом машины вдоль берегов реки, высматривая опасности. Его коллеги гребли, сидя рядом с помпами, откуда в любой миг они могли бы ухватиться за рычаги и вдохнуть в машину жизнь.
Багрянец, сидевший обычно под палубой, говоривший только по приказу и покорно выполнявший все поручения, тоже послушно сел на весла и делал все не хуже остальных.
Мы гребли всю ночь напролет до самого утра. Я сидел в темноте, слушая тихий звук барабанчика: Н’деле постукивал в него ногой, и на каждый удар я тянул на себя рукоять весла. Звук был настолько тихим, что я не думал, чтобы его слышали где-то за кораблем.
Небо начало сереть, когда Осот позволил нам передохнуть. Он сказал, что теперь снова дует нормально и что можно поставить парус. Потому мы смогли выйти на палубу и свалиться там, уставшие, на доски. Я чувствовал, как все мои мышцы рвутся от боли, особенно на спине и животе, но это была совершенно иная усталость, чем та, которую я познал в неволе. Я был свободен и делал то, что хотел, а остальное не имело значения.
Я съел немного сушеного мяса с хлебом и сыром, запил пивом и раскурил трубку.
А потом сидел, глядя, как из утреннего тумана выползают берега реки, а далеко на горизонте проявляются болезненно знакомые горы, среди которых скрывалась и Долина Скорбной Госпожи.
Бенкей тоже узнал их, и я видел, как он побледнел. Смотрел минуту в молчании, а потом сплюнул за борт, придвинул к себе кувшин с пивом и набил трубку.
– Все нормально, –