– Даже и не надейтесь, – говорит Грета Маймонид. – Вы знаете, сколько стоит одно платье, одно мое платье? Я не позволю вам мацать мои вещи, у вашего поколения вместо рук плоскогубцы.
Они объясняют ей, что она просто не понимает, какие эти коты на самом деле. С ней они, эти коты, наверное, милейшие зверюшки, но на самом деле эти коты бандиты, серьезные бандиты, и помогают бандитам, и этих бандитов надо остановить, а без помощи Греты Маймонид это никак невозможно.
– Я не понимаю? – Грета Маймонид разражается хохотом, серебристым хохотом молодой красавицы; у Греты Маймонид все еще есть способность так хохотать. – Да они суки, негодяи, поганые твари. Они рвали мои вещи и смеялись, они сволочи, если бы я знала, где они, я бы своими руками вам их притащила.
Они говорят Грете Маймонид, что если коты вернутся, нужно вести себя с ними очень-очень ласково и обязательно-обязательно сообщить. Ей даже ходить никуда не надо, надо просто сказать слово «коты» на ушко солдатам, которые привезут пайки, солдаты будут в курсе. Они даже вида не подадут, что ее поняли, пусть она не боится.
– Бубале[165], – говорит Грета Маймонид, щуря глаза и запрокидывая серо-рыжую голову. – Я перестала бояться, еще когда твой дедушка думал, уезжать ему из Берлина или не уезжать.
Они уходят, и один говорит другому: «Ну и огонь бабка». Грета Маймонид идет к бутылкам с водой, расставленным вдоль медленно осыпающейся стены, дрожащими руками наливает воду в хрустальную миску, поддерживаемую серебряными херувимами, и несет ее к себе в спальню, и открывает шкаф с платьями.
– Сидите тут еще час, – говорит котам Грета Маймонид. – Ясно? С этих станется вернуться, я знаю их повадки, я всегда знала их повадки, они возвращаются раз, и второй, и третий.
Коты смотрят на Грету Маймонид, горелый молча кивает, серый трется большой грязной головой о ее руку.
– Суки мерзкие, – говорит Грета Маймонид, – ненавижу вас, бэhэймэс[166].
99. Интермундия
Флаг развевается над полем. Флаг развевается низко, он привязан к палке, флаг цепляется за выжженные солнцем колосья космина[167]. Ветра почти нет, флаг развевается совсем чуть-чуть. Вольнопитающиеся не едят космин, космин сухой и невкусный. Собака Луиза однажды попробовала есть космин, поцарапала горло, потом смешно хрюкала три дня. Марина Слуцки смотрела ей в пасть, давала пить молоко из своего пайка. Собака Луиза облилась молоком, лемур Джо повис у нее на шее, жмурился, слизывал молоко, говорил: «Мама», – Марина Слуцки радовалась. Собака Луиза старая, она сенбернар, ей тринадцать лет, она вынимала людей из развалин в Рамат-Гане, застряла, сломала ногу, теперь она на пенсии, Марина Слуцки очень ее уважает, обращается к ней «уважаемая». Собака Луиза помогает Марине Слуцки с вольнопитающимися: Марина Слуцки сидит в траве, поет, собака Луиза ходит за козами по пятам, козы едят по прямой, идут и едят, могут уйти далеко. Сегодня козы ели неспелые шесеки, теперь у них отрыжка, они лежат кругом у ног Марины Слуцки. Молодая коза Галина лежит у Марины Слуцки между ног животом кверху, Марина Слуцки водит палкой по ее ноге. Остальные козы стоят, смотрят. Собака Луиза лежит, смотрит. Молодой козе Галине смешно, она дергается.
– Там-то ты не будешь дергаться, – говорит Марина Слуцки. – Вот тут тебя свяжут, – Марина Слуцки хватает молодую козу Галину под самые задние копыта, – рррраз – и вздернут на веревке. Понятно?
Козам смешно. Марина Слуцки ведет палкой вокруг козьего копыта, заглядывает козе Галине в глаза.
– Вот тут резанут, – говорит Марина Слуцки, – потом вот сюда разрежут. – Палка движется вдоль козьего бедра, молодая коза Галина хихикает и извивается. – Потом специальным ножиком раз, раз, и шкуры нет.
– А меня? – с интересом спрашивает зебра Лира.
Марина Слуцки задумывается.
– Ты вроде лошадь, – говорит она, поразмыслив, – И тебя.
– А меня? – спрашивает разморенная жарой собака Луиза.
– Это как пойдет, – говорит Марина Слуцки и наклоняется вперед, и качает головой. – Если совсем плохо станет, то и тебя.
Марина Слуцки говорит совсем доходчиво, старается. Марине Слуцки хочется объяснить. Марина Слуцки водит по телу молодой козы Галины палкой. Зебре Лире смешно.
– Вот тут огузок будет, – говорит Марина Слуцки. – Вот это бедро, его на вертеле надо сделать, медленно-медленно поворачивать. Вот отсюда котлеты хорошо. Тут жира много, но всем не до того будет. Понимаешь? Все сожрут, может, даже сырое. Может, даже огня уже не будет. Может, даже Момо сожрут. Как-нибудь спустят шкуру и сожрут.
Слон Момо ничего не слышит, он далеко у себя в голове, там серый туман с нежнейшими проблесками тропического сладостного леса. Слон Момо никогда не слышит Марининой болтовни.
– Палкой? – спрашивает зебра Лира.
– Ножом, хозяйка, – говорит Марина.
– Больно будет, – с тревогой говорит зебра Лира.
– Не больно, хозяйка, – говорит Марина Слуцки, похлопывает молодую козу Галину по розовому животу. – Вы мертвые будете.
– А, – говорит зебра Лира, поворачивается к Марине Слуцки спиной и начинает щипать подорожник.
– Страшно? – говорит Марина Слуцки.
– Чего страшно? – равнодушно говорит молодая коза Галина. – Я ж мертвая буду.
– Так умирать-то, небось, страшно, – говорит Марина Слуцки; ей хочется, чтобы вольнопитающиеся испугались, а для чего это надо – она и сама не понимает, но знает, что ей самой от этого станет легче; ей невмоготу больше бояться одной, ей нужно, чтобы боялись и Джо, и Луиза, и козы, и Артур, которого можно пугать заново каждую неделю.
– Почему страшно? – говорит молодая коза Галина, встает на ноги и начинает щипать подорожник. – Вот я живая – значит, не мертвая; а буду мертвая – значит, не буду живая. Чего мне бояться?
– Я Артура боюсь, – говорит собака Луиза. – Он как начнет кричать.
Тут выясняется, что все боятся бедного сумасшедшего фалабеллы Артура, старая коза Уна говорит, что не хочет с Артуром вольнопитаться, другие тоже не хотят с Артуром вольнопитаться, пусть он вольнопитается сам, пусть его даже съедят, можно так сделать, чтобы Артура съели? Бедный сумасшедший фалабелла Артур стоит прямо здесь, тяжело дышит, глаза его наливаются кровью, козы Уна и Галина жмутся к ногам Марины Слуцки и блеют, собака Луиза бежит прятаться за слоном Момо, остальные вольнопитающиеся бросаются врассыпную.
– Господи, девочки, – вдруг говорит Марина Слуцки совершенно нормальным голосом, – ну что ж вы тупые-то такие, все никак не поумнеете. Эдак мне придется с людьми общаться, а я не хочу.
Тем временем Мири Казовски, невидимая для вольнопитающихся, сидит в траве на дальнем краю поля с закрытыми глазами и, обливаясь потом, говорит похрустывающим колосьям космина, говорит подорожникам и кашке, авгару[168] и дикой пшенице: «…Дыыышим – и не думаем… дыыыыышим – и не думаем… и становимся листиком
