особых, сложных обстоятельствах мог бы принести его инженерный дар, его ТРИЗовская выучка – передать нельзя. Только Юлик Артельман и так еле держится, Юлик Артельман опять начал расчесывать себе руки до крови, Юлика Артельмана нельзя в лагерь, Илья Артельман хорошо помнит, что с Юликом было при их последнем, тихом-мирном, триста раз проговоренном и подготовленном переезде из Бат-Яма в Рамат-Ган. Трудно бедному Илье Артельману. Трудно жить на свете поросенку Пете. Жесткой хворостиной управлять… ай! ай! – под ногой Ильи Артельмана вдруг покатилась какая-то труба, из-под нее порскнул паленой расцветки кот. Скотина! Ффффух. Илье Артельману надо продышаться, он садится осторожненько на спину какой-то плите, предварительно попытавшись стряхнуть с нее пыль и расчихавшись. Илье Артельману чудовищно жарко, он чувствует, как в складочках шеи пот и пыль превращаются в черную зудящую грязь, и запах от Ильи Артельмана идет такой, что перед котом неловко. Ну-с, десять глотков воды, а также пересмотреть блокнотик и содержимое рюкзака. Вот этот самый дутый браслет; кукла с базедовыми глазами и тугими, как пружина, волосами, в пожелтевших кружевах, с пожелтевшим кружевным зонтиком; китайская пиала, вся в мелкой сети бесценных трещин, которые сразу подсказали Илье Артельману: спасать! спасать! Прелестная фантазия про то, как Илья Артельман в присутствии нескольких восхищенных интеллектуалов что-то такое налаживает в лагерном непростом, но дружном быте, попутно объясняя, что мы называем «идеальным конечным результатом», сменяется не менее прелестной: Илья Артельман возвращает спасенные ценности вернувшимся в свои восстановленные дома владельцам. Тут интеллектуальный уровень собеседников несколько размыт, зато эмоциональная отдача впечатляет. Скотская котина сидит на сером от пыли и сквозь нее поблескивающем полиролью уголке стола; смотрит. На тебя гля-дят умными гла-за-ми. А дельфины дооообрые, а дельфины строоойные, вот этот стол бы надо спасать, между прочим. Вот эта кожаная обтяжечка столешницы сразу говорит нам, что надо спасать, пока, между прочим, вот такие паленые или вон такие пыльные, как этот, грациозно приближающийся, не зассали и не раскогтили. Но Илье Артельману пока непонятно, как спасать крупные ценности. Идеальное конечное решение кроется, конечно (а также идеально), в том, чтобы никуда их не перемещать, а спасать прямо тут, но это еще надо побрейнстормить, а коты, между прочим, бесят. Илья Артельман зачем-то обнимает рюкзак и говорит идиотским голосом: «Вот, спас». Первый, паленого цвета, кот исчезает, остается второй, пыльного цвета, пыльный. Каким ты был, таким остался, орел степной, казак лихой ой ой ой ой – плита, на которой сидит Илья Артельман, вдруг не то чтобы ходуном, но что-то такое неуловимо смещается под ней, и Илья Артельман вскакивает, задохнувшись от ужаса. Еще один кот, тоже пыльный, нет, не двоится; Илью Артельмана вдруг все это начинает очень напрягать, чего уставились, спрашивается, человек работает, человек занят важным делом. Смотри, смотри, душа моя открыта. Пыхтя и ойкая, Илья Артельман юзом сползает с обломков на землю спиной вперед. Кот идет за ним. Внезапно под руками у Ильи Артельмана оказывается распавшаяся надвое плита, которую он хорошо помнит: граффити с голой сисястой женщиной, вся она тянется навстречу зрителю, руки за головой, на шее табличка «Vandalize me!», и кто-то покорно пририсовал к ее открытому рту по-заячьи закушенную поперечную морковку. Вот, между прочим, современное искусство, вот это бы спасти, спасти бы, а пыльный кот садится как раз этой женщине на голову, ну что ты будешь делать. Илья Артельман шикает на кота, а потом так машет рукой: кыш! Кыш! Кота сдувает, и по необъяснимой причине за ним стелется волна потрясающего, древесного и кожаного, перечного и сандалового аромата. На секунду у Ильи Артельмана случается небольшой разрыв шаблона, но тут же все встает на свои места: это там, в щели между плит, что-то замечательное замечательно пахнет. Илья Артельман вообще-то боится совать руки в такие расщелины (робкое проникновение; осторожное шевеление пальцами; и вдруг тебя оттуда – хвввать! Ой, этого Илья Артельман не переживет), но тут собирается с силами и тихонечко-тихонечко, глубже и глубже, робкое проникновение, осторожное шевеление пальцами – ах, там бутылочки, и Илья Артельман, который очень ценит такие бутылочки, прямо на ощупь понимает, что эти бутылочки – ого-го. Просвещенный человек отдает себе отчет в том, что к области высокой культуры могут относиться произведения, ставшие результатом приложения человеческого гения в самых разных сферах; не являются исключением и такие области культуры, как мода, гастрономия или, например, парфюмерия, нес па? Парфюмерия-фюмерия решетча-та-я. Илья Артельман уже на ощупь понимает, что это за решетчатый флакончик, стальной и кожаный, пятьсот что-то долларов в дьюти-фри, и пытается потными пальцами, пальцепотными, животными, хва-та-тельными. Уж как мне теперь по сеничкам не ха-жи-ва-ти, мила друженька за ручень-ку не важивати, Илья Артельман чувствует, что если попытается еще чуть-чуть дальше просунуть руку, то с плечом произойдет нехорошее, и тут вдруг прямо перед лицом пыльное – шмыг, и лапу внутрь, и вот так, вот так лапой в сторону Ильи Артельмана, и бутылочки звяк-звяк, и решетчатая наааклоняется, наааааклоняется, и оп-пааа! Илья Артельман, задыхаясь, откатывается на спину, запястье немножко поцарапано, но бутылочка-то – вот она, и тут Илья Артельман вспоминает, что на кукле хорошо бы не лежать, и высвобождается из рюкзака, а пыльный пыльный сидит, смотрит, и тут Илья Артельман оказывается в чистом виде умный-умный, а дурак, потому что мучающий его вопрос звучит следующим образом: «Надо ли говорить спасибо в ситуации, когда оказавший тебе помощь представляет собой…» – ну, понятно; а лучше бы Илья Артельман о мотивациях задумался, о мотивациях. Вместо этого Илья Артельман движется дальше, потряхивая тяжелым рюкзаком за округлой мягкой спиной, и даже спасибо не говорит.
29. Намнеман[50]
Дани Тамарчик, сын тат-алюфа[51] Зеева Тамарчика, сломал ногу, когда ему было одиннадцать лет: хотел отфутболить мяч, да как-то неловко крутанулся, плюхнулся – и вот пожалуйста. Зеев Тамарчик хорошо помнит, как бежал через футбольное поле: ему казалось, что он бежит все быстрее, а ревущий Даня оказывается все дальше, вокруг уже копошатся какие-то чужие родители, и вот он наконец подбегает и тоже плюхается со своим «Где болит, мой заинька? Где болит, мой маленький?» – и вдруг замирает, пораженный тем, что от его маленького сына впервые идет взрослый, совершенно мужской запах свежего пота. Бедный подвывающий Данеле Тамарчик, тогда еще говорящий, схватил его за рукав и называл «папи» прямо при однокашниках, и потом Зеев Тамарчик однажды слышал издевательское «Папи!», брошенное Дане Тамарчику в спину в родительский день. Соня называет Зеева Тамарчика «Динго», потому что он Зеев, а он называет Соню «Нуми», «намнемáн», потому что
Вы читаете Все, способные дышать дыхание
