– Складно. Но у тебя всего одна минута, а ты все еще не доказал, что это был не ты. Скорей, наоборот.
– Да чтоб вас! – Олле стиснул пальцы на ручках ламп. – Нужно, знаете ли, иногда видеть в людях лучшее.
Его реплика вызвала хохот. Только вот он не шутил.
– Хорошо. Дайте мне последний шанс. – Голос дрогнул. – Я докажу. Я… Мне не пролезть в дымоход. Он сужается кверху, должен сужаться.
Клаус, усатый старик, дерганый любитель кхата, Анхен, больше похожая на недобитую моль, и остальные, чьих лиц он никак не мог разглядеть, – все они смотрели на него молча.
Олле оглянулся на черный зев камина и шагнул к нему, как навстречу разъяренному зверю. Там, внутри, должно быть, так тесно, так безвоздушно и тяжко. Но делать нечего.
Он вновь преклонил колени у королевского трона, на четвереньках вполз внутрь остывшего очага за ним, оцарапавшись о каминную решетку с обломанными прутьями. Руки увязли в давно остывших угольях, пепле жженой бумаги и золе, что невесомым облачком мигом поднялась к лицу, забилась в ноздри и глаз.
– А-а-пчхи! Сей момент, господа!
Вот он уже целиком находился в камине и понемногу начал вставать. Плечи беспрепятственно прошли в дымоход, но он все еще стоял не в полный рост. Запрокинув голову, он мог видеть только черноту кирпичной кладки, покрытой жирной гарью. Будто со дна колодца в глухой деревне, видна была единственная звезда, сияющая мошка.
«Моя звезда, найди меня в пыли… – наконец вспомнил он первую строчку колыбельной. – Свети мне свыше, путь мне укажи».
Местами нагар лежал более тонким слоем, словно нерадивая хозяйка для порядка обмахнула нутро дымохода тряпкой. В этой трубе точно кто-то был до него. Кто-то очень тощий.
Вот он полностью разогнул колени. Кирпичи уже касались кожи плеч, но еще не сдавливали. Не очень убедительно.
– Ну что там? – раздался сильно приглушенный голос снаружи. Олле, даже извернувшись, не смог бы разглядеть ноги говорящего рядом с камином.
– Пока прохожу, но это ненадолго. – Звук собственной речи неприятно ударил по ушам, отразившись от кладки. – Выше мне не пролезть.
– А ты подпрыгни, – издевательски предложил голос. – Застрянешь – мы тебя вытащим.
– Что, если я не допрыгну до нужной высоты? – отозвался Миннезингер, морщась от каждого слова.
Чиркнул нож, острие пчелиным жалом коснулось сухожилий на ноге.
– А ты уж там постарайся. Время твое почти вышло, певец.
Олле еще раз запрокинул лицо. Звезда была на месте, только чуть подмигивала, когда на нее набегали жидковатые облака-перья.
«Как ни взгляну в ночные небеса,Ты вечно там, как матери глаза».Он глубоко вдохнул, выдохнул, сужая грудную клетку, чуть присел и изо всех сил подпрыгнул.
Следующий вдох ему дался с большим трудом. Олле попытался пошевелить рукой – и не смог. Зато ноги его жалко болтались на неизвестной высоте, но до днища камина точно не доставали.
Снаружи раздался грохот. Глухой рокот наполнил пространство вокруг, молотом ударяя по ушам.
– Эй, там! Я застрял, – прокричал Олле и тут же застонал от вибрации воздуха. – Вытащите меня отсюда!
Он молотил ногами в воздухе, пальцами пытался оттолкнуться от стен, но только ободрал костяшки. Плечи отказывались двигаться в суставах.
Мир вокруг, со всеми его непонятными шумами, постепенно сжимался до размеров игольного ушка, в которое просматривалась единственная звезда. Нечем дышать, только кровь мечется в черепе ошалевшей крысой.
Олле чувствовал, что теряет сознание, что оно ускользает от него далеко, прочь, в недосягаемое небо. Мелькнуло полустершееся воспоминание: чулан в отцовском доме, пахнет скарбом скорняка, маслом и паленой кожей. Ему восемь. Заперт.
Покачиваясь на опасной грани реальности и забытья, почти утратив надежду, он вдруг почувствовал рывок. Кто-то дергал его за ноги. Один раз, другой – и вот он уже приземлился в груду истлевших угольев, подняв вверх столб сажи, ссадив спину о заднюю стенку.
Зольная пыль вгрызлась ему в легкие, Олле надсадно закашлялся. Кто-то подал ему руку и потянул. Ослепший от пепла, Миннезингер еще минуту не мог ни видеть, ни соображать. Только тер единственный глаз и отплевывался черной слюной.
Первым, что он услышал, был поток отборной брани. Голосила Анхен, бойко отправляя всех вокруг по непечатным адресам.
Наконец ему удалось продрать глаз и осмотреться. И вновь закашляться, только теперь от изумления.
В покои Теодора битком набились Крысы.
Многих он видел сегодня в подвале, все те, кто приветствовал его. Бойцы Олле, все шестеро, подбоченились в первом ряду. Охраны Теодора было не видать, а сам он только больше съехал с кресла.
– И как Миннезингера занесло в камин?
– А это твоей свинячьей рожи не касается!
– Пусть скажет! Мы что, тудыть его, зря сюда неслись ради него?! – в тон ей отвечал кто-то.
– Кажется, я многое пропустил… – начал Олле, подняв палец. Его еще слегка качало, а потому он прислонился к каминной полке, пытаясь выглядеть непринужденно. – Что здесь стряслось? Побоище?
– Революция, – ответил Ормунд и обмахнул жирные губы языком. – Среди бойцов старика нашлись те, кто был недоволен им и выскочкой-Клаусом. Их много, и теперь они твои.
– Где Клаус?
– Его уже никто никогда не увидит.
– Они его уволокли, – шепотом пояснила Анхен. Ее всю трясло.
– Хорошо.
Он не считал произошедшее чем-то хорошим, но чувствовал, что ответить следует именно так.
– Миннезингер убил Теодора, Худшего из Худших! Теперь Угол принадлежит ему по праву. Клаус заманил вашего короля в западню, – вещала Анхен. – Он сам хотел занять место Теодора.
«Что же ты делаешь, дурочка?»
– Но вы пришли на помощь, и Олле Миннезингер этого не забудет!
Ей ответили ликующими криками. Олле слабо помахал им.
«Вот только Олле больше нет, – рассеянно подумал он. – Он родился в чулане скорняка и умер в каминной трубе».
Миннезингер воздел руку к потолку в последнем театральном жесте:
– Отныне зовите меня Одноглазым Уиллом! И да пребудет с вами мое благословение, поганые ублюдки Хестенбурга!
***Улизнуть от осчастливленных подданных удалось не сразу. Пока все не напились до одури, Олле находился в центре внимания: Крысиный Король сидел верхом на стойке в короне из ржавой проволоки и гнутых грошей, принимал присягу и поливал всех пивом, а его бойцы пресекали мелкие стычки, без которых не могло обойтись ни одно празднество подобного пошиба.
Начало рассвета он не увидел, скорее почуял. Словно воздух стал иным, раскололся темный морок безумной ночи,
