— Вин! — выдохнула она со смесью тоски и негодования. — У меня голова пухнет. Почему все так сложно?! Почему люди не могут просто жить, никому не причиняя зла, почему негодяи не могут понести наказание просто так, сами по себе, чтобы хорошие люди при этом не страдали?!
Я под конец этой тирады не выдержал, засмеялся. Перевернулся на бок, прижал девушку к себе. Привкус от ее переживаний был навязчивый, горький, но… все равно это почему-то оказалось почти приятно. Или дело в том, что мне просто нравилось ее обнимать?
— Какой ты, в сущности, еще ребенок, — заметил я сквозь смех. — Вот черное, вот белое, и хорошо бы вообще-то выкрасить весь мир в белый цвет.
— Не смешно, — обиженно проворчала она. — Это все очень грустно!
— Ох, лисеныш… Я даже как-то забыл, что в природе встречаются люди вроде тебя.
— Это плохо?
— Это замечательно, — возразил серьезно. — Должен же кто-то компенсировать существование таких чудовищ, как я.
— Ты не чудовище, ты… Просто очень сложный. Чудовище на твоем месте сбежало бы: власть над той станцией — это практически неограниченное могущество. А ты вернулся, хотя был уверен, что здесь тебя ждет казнь.
— Плакса, — вздохнул я и прижался губами к ее макушке.
Некоторое время мы так и лежали: Алиса тихонько шмыгала носом, а я обнимал ее и гладил по волосам, ощущая вкус морской воды в горле и закономерно думая о том, что неплохо было бы вправду оказаться сейчас где-нибудь в теплых краях, желательно у воды.
Алиса Лесина
Везение — все же весьма относительная и непостоянная величина. Не только потому, что удача переменчива и так далее; просто то, что один называет фартом, другой может посчитать кошмаром.
На мой взгляд, именно последним была вся жизнь Глеба, состоявшая из одних сплошных потерь и потрясений. Сложно назвать везением то, как раз за разом выживал этот человек, лишенный в жизни абсолютно всего, что лично мне всегда казалось главными составляющими этой самой жизни. Ни семьи, ни дома, ни будущего и надежды все это обрести. Да, его воля и мужество достойны уважения, но мне даже представить было жутко, что несколько лет этот человек жил с единственной целью — умереть, исполнив долг.
А он даже не понимал, насколько это страшно. Не измененный — покалеченный, переломанный вдоль и поперек.
Я крепко зажмурилась, коснулась губами гладкой кожи мужчины чуть ниже впадинки между ключиц, а потом спросила тихо:
— Все будет хорошо, правда?
— Почему — будет? — насмешливо уточнил Глеб. — По-моему, и сейчас все отлично! — Отстранился, провел по моей щеке костяшками пальцев, стирая слезы, и с легкой улыбкой качнул головой: — Что-то ты совсем раскисла на ровном месте.
— Ничего себе, ровное! — проворчала я недовольно.
Но пояснять свои слова, конечно, не стала: если я расскажу Кляксе, что именно так меня расстроило, он опять засмеется и скажет, что я ребенок. Слишком по-разному мы смотрим на жизнь, да и судьбы у нас слишком разные, чтобы сходиться в подобных вещах.
Да, Глеб больше видел и знает, умом я понимала, что прав все же он: мир — тот большой, населенный триллионами живых существ мир, что простирается вокруг, — сложен, пестр и не имеет однозначных ответов на вопросы морали.
Но в моем мире — маленьком, уютном, ограниченном определенным кругом общения или даже, как сейчас, единственными объятиями — для всех этих больших и страшных вопросов не было места. Я не желала, чтобы оно там было. Гораздо проще и приятней думать не о том, что в любой момент этот мир может лопнуть как мыльный пузырь, а о том, что Глебу просто нужно помочь. Что он уставший, утомленный долгой и трудной дорогой путник, который пришел в мой маленький мир, и мой прямой долг — радушно принять этого гостя. А в идеале вообще уговорить остаться навсегда…
И вместо того чтобы высказывать все эти мысли, способные разве что развеселить измененного, я задала еще один важный вопрос:
— Глеб, а что теперь будет с «Тортугой»? И где она вообще? Ты отдал ее ученым?
— Ну, в некотором роде. — Он весело хмыкнул. — Понимаешь, передать кому-то мою должность «координатора схрона» пока еще не получилось. То есть станция согласна допускать к себе посторонних в других качествах, согласна слушаться и служить подопытным материалом, она даже трупы своих прежних хозяев выдала без возражений. Но ее словно заклинило на мне. У этой техники есть какие-то очень мутные ограничения, чуть ли не подобие собственной воли, и она не каждого согласна к себе допустить. Меня же, если ты помнишь, Серый выдвинул в капитаны только потому, что «Ветреница» признала. Вот и здесь что-то вроде этого, пока не удалось разобраться. Так что я, конечно, передал «Тортугу», ее активно начали изучать, надеясь перенять хоть какие-то технологии, но все равно мне велели круглосуточно быть на связи, чтобы при необходимости явиться на место и договориться с этой штуковиной, если она заартачится и перестанет слушаться.
— А остальные «невидимки»? Что стало с ними?
— То же, что и с «Ветреницей»: они все вернулись в «лоно родителя» вместе со своими командами. Хорошая техника. Уже одно то, что эта махина способна легко и незаметно приземлиться, не оставив следа в атмосфере, впечатляет, а сколько там еще секретов! Так что нам еще долго предстоит служить любимой игрушкой научной братии — той, которая имеет соответствующий допуск, разумеется.
— А почему «вам»?
— Ну, я тоже оказался любопытным экземпляром. Не настолько, конечно, так и изучают меня другие люди.
— Это из-за изменения? — озадачилась я и тут же встревожилась: — Что-то не так?
— Не дергайся, как раз наоборот. Я оказался на удивление удачным и интересным экземпляром. Из того института, который меня собирал, приехала целая делегация, — весело поделился он. — Они же меня поначалу пытались дистанционно сопровождать, ну вроде как для гарантии, да и самим было любопытно выяснить, почему я выжил. То есть понятно, их бы воля, они бы меня не выпустили из своих застенков в вольное плавание, Гарольд надавил в свое время. Им пришлось запастись анализами решительно всего, что может прийти в голову, и довольствоваться нерегулярными отчетами, которые я в первый год еще слал, а потом, на «Ветренице», уже не рисковал. А теперь я полностью доступен, можно изучать. Все же исключительно редкий случай — глубокое изменение, которое оказалось удачным, то есть объект не только в процессе не сдох, но и бегает живчиком, доказывая свою жизнеспособность. Я вообще не удивлюсь, узнав, что помиловали меня во многом под давлением ученых, которые категорически возражали против уничтожения столь ценного экземпляра. А император,
