Я только согласно вздохнула.
Все же Глеб — удивительно непрошибаемое существо. Как можно столь спокойно относиться к собственной роли подопытного животного?
А с другой стороны… зато живой. И даже в клетку не заперли.
Причина симпатии императора к генетикам, к слову, объяснялась тривиально и по-человечески вполне понятно: все сыновья-наследники были здоровы, а вот единственная дочь, принцесса Анна, появилась на свет с врожденным дефектом. Подробности, конечно, не оглашались, но совсем скрывать факт то ли просто не стали, то ли не удалось это сделать. И когда специалисты справились с этой проблемой, отношение венценосной фамилии к опальной науке заметно улучшилось. То есть в империи генетику никогда не запрещали совсем, но правящая династия традиционно ее избегала. Во всяком случае, официально. Сомневаюсь, что центр, в котором изменили Глеба, работал без ведома императора.
Впрочем, не мне судить правителя и давать оценку его поступкам: легко быть кристально честным и благородным, когда от твоих решений не зависит ничего, кроме чистоты собственной совести.
— И что они наизучали? Можно будет ознакомиться? — заинтересовалась я.
— Любопытно? — Клякса понимающе усмехнулся. — Я могу спросить, но есть риск, что они заинтересуются и тобой.
— А я им зачем? — изумилась искренне. — Обычный же человек.
— Да как тебе объяснить, — протянул он чуть рассеянно. — Ты, конечно, человек, спору нет, проблема опять же во мне. Я… хм. Достаточно нервно реагирую на присутствие посторонних.
— Ничего не поняла, — призналась я и, отстранившись, уставилась на мужчину. — Ты же нормально с людьми общаешься, вроде бы без особых затруднений…
— Нет, не в этом дело, — отмахнулся он. — Общаться я могу с кем угодно, даже с очень неприятными мне личностями. Речь идет об относительно продолжительном пребывании на одной территории, тем более в личном пространстве. С этой стороны даже хорошо, что меня держали в одиночке, в общей камере я бы, наверное, умом тронулся или спать перестал. Только ты не воспринимаешься чужеродным элементом, даже наоборот, благотворно на меня влияешь.
— Ну да, эти твои проблемы со сном… — подтвердила я. — А еще, кстати, ты упоминал, что нервно реагируешь на громкие звуки, это отсюда же?
— Отсюда. Ты, конечно, орать у меня над ухом не пробовала, так что ручаться нельзя, но, по-моему, на тебя эта проблема не распространяется. Так вот, ученых головастиков мое особенное к тебе отношение жутко заинтересовало, но затащить тебя в свое логово они пока не смогли. Оформили, конечно, официальный запрос, но пока тот пройдет все инстанции, пока будут думать, пока проверят, пока попытаются заручиться согласием, да еще твой отец, скорее всего, воспрепятствует… В общем, это надолго. А если ты сама, по доброй воле, явишься, это избавит их от многодневной волокиты.
— Честно говоря, мне и самой жутко любопытно узнать, почему так получилось, — призналась я. — Как думаешь, а на работу меня возьмут? В смысле, не только лабораторным пособием, а именно на работу? Мне же все равно нужно куда-то устраиваться.
— Если безобразие невозможно прекратить, его следует возглавить? — засмеялся Глеб. — В космос больше не хочется?
— А что, ты собираешься? — спросила я.
На лице мужчины отразилось легкое замешательство, сменившееся задумчивостью.
— А что, со мной полетела бы?
— Куда угодно, — отозвалась я тихо.
Вышло удивительно емко и пронзительно, и вместил мой ответ куда больше, чем формально значили эти два слова.
Глеб несколько долгих мгновений разглядывал мое лицо, а я тонула в уже совсем не страшной лазурной бездне; потом мягко толкнул, опрокинул на спину, склонился и поцеловал — глубоко, нежно, медленно. В следующее мгновение мои ладони уже скользили по его плечам, а нога обнимала бедра.
— Лисеныш, ты опять? — выдохнул мужчина мне в губы. — Я ведь не железный…
— А у меня уже ничего не болит, — отмахнулась я, закрывая ему рот поцелуем и не давая возможности ответить.
Некоторое время Глеб все же упорствовал. Не отталкивал меня, не пытался завернуть в одеяло или сбежать, даже отвечал на поцелуи, но чувствовалось, что сдерживает себя, наверное, надеялся, что мне надоест.
Не надоело. Я оторвалась от его губ, спустилась к плечу, проложила дорожку из поцелуев вдоль ключицы, кончиком языка провела от впадинки вверх, по горлу — еще в душе обратила внимание, как на измененного действует это прикосновение. Сейчас реакция оказалась похожей: с тяжелым шумным вздохом мужчина запрокинул голову, поддаваясь этой простой и как будто не столь откровенной ласке. Я слегка прихватила тонкую кожу зубами, ответом на это стали новый вздох, больше похожий на стон, и крепко сжавшая мое бедро ладонь.
— Похоже, я нашла у тебя уязвимое место? — не удержалась от подначки и вновь медленно провела языком по шее.
— Похоже, ты нашла себе проблему, — хрипло ответил он, и от его голоса меня пробрала мелкая дрожь, стекшая от лопаток к пояснице.
Так что своего я все же добилась.
Только, несмотря на угрозу, Глеб снова был нежен, нетороплив и осторожен. Настолько, что это почти пугало и одновременно заставляло сердце сладко сжиматься и замирать от восторга. От удовольствия, что вот эти сильные руки, привыкшие к оружию, привыкшие нести смерть, касаются меня столь чутко и бережно. От понимания, что я — особенная для него настолько, что сдерживается до последнего, лишь бы не навредить.
Я видела, ощущала каким-то чисто женским внутренним чутьем и понимала разумом, что ему хочется совсем не этих неторопливо-томных ласк, а иного — жгучего, звериного, грубого. Но осторожничал, чувственно и нежно сводил с ума прикосновениями.
Сорвался только в самом конце, когда желание совершенно затуманило разум, и снова наставил мне синяков. Но в тот момент это уже не беспокоило. Во мне осталось только единственное инстинктивное стремление принадлежать — полностью, до последнего вздоха, до самой потаенной мысли — именно этому мужчине, которого принимало мое тело и которому принадлежало мое сердце.
Заснули мы почти сразу, не размыкая объятий, не имея сил и желания хоть как-то пошевелиться. Только, уплывая в сон, я почувствовала, как Глеб убрал руку за спину, нащупывая одеяло, а потом широким жестом накрыл нас обоих, словно отрезая от окружающего мира. В этот момент меня эгоистично не волновало беспокойство родных, Димкины угрозы и предстоящий разговор с отцом. Меня вообще ничего не волновало, кроме теплого и всеобъемлющего ощущения счастья, оттененного легким горьковатым привкусом недоверия: а вдруг это все-таки не на самом деле?
Утром же, несмотря на то что проснулась я одна, а совсем даже не в надежных объятиях измененного, у меня не возникло ни единой мысли о том, что вчерашнее может быть сном, видением или чем-то вроде этого. Потому что утро началось с расплаты за то, что, глупая и самонадеянная, я не послушала умного и опытного Глеба. Не то чтобы у меня
