– А в случае чего золотишка из кургана копнешь, – пробормотал Виктор. – Ведь курган открыт сейчас, и никто, кроме тебя, об этом не знает, курганник?
Макар грохнул смехом, едва не падая с табурета.
– Ты опасный человек, Виктор Сергеевич, – вытирая слезы, сказал Зотов. – Вычислил меня с полуоборота.
– Очень… опасный. – Ковалев вновь стал клевать носом. – Потому ты меня опоил?
– Ага. Чтобы под ногами не болтался. – Макар помог другу подняться. – Давай-ка спать.
– Ну и черт с тыбой. – Виктор не сопротивлялся. Он готов был упасть на пол и заснуть прямо на кухне, только бы его оставили в покое, дали выспаться. – Ой, вымотался я, – тихо пожаловался Ковалев. – Не деревня, а… Срамдом и Геморрой.
– Содом и Гоморра, – уточнил Зотов.
– Во-во. – Виктор упал без сил на диван. – Мшину украли… – шептал он, засыпая. – Хорошая была… мши-на… нывая… пшти…
Макар скинул с друга тапочки.
– Спи, Кова. Хватит с тебя приключений.
Он выключил свет и вернулся на кухню.
Июнь 1922 года
Мужики слушали молча. Про еще живую контрреволюционную сволочь, про индустриализацию всей страны, про происки Антанты и наставления далекого товарища Ленина. О последнем они знали меньше, чем об Антанте, в основном слухи: кто говорил, что Ленин самолично засеял поле вокруг Москвы, чтобы помочь голодающим, кто болтал, что заправляет теперь всем немецкий шпион под фамилией Ленин…
Мужикам Гострой Могилы было все равно. Вождь всемирного пролетариата от них так же далек, как солнце, и, как солнце, он со своих высот иногда припекал их. Вот теперь напасть: мировому пролетариату и строителям социализма понадобилось золото. Вроде обещали деньги уничтожить, чтобы не допустить эксплуатации, золото выбросить, а поди ж ты – понадобилось.
– Потому мы должны все как один помочь советской власти! – орал агитатор, надрывая связки.
Как говорится, уря-уря! Только ведь пролетариату, будь он неладен, понадобилось золото помещика Шпаря, которое тот сокрыл в кургане Рытом. Вот вождь и направил в Гостру Могилу красноармейцев во главе с товарищем Гориматенко. А для разъяснения политического положения прислал агитатора да тачанку, запряженную двумя тощими клячами. Деревня казацкая, многие воевали на «белой» стороне, потому может статься всякая неприятность. Например, сокровище привлечет недобитков, и красным бойцам придется защищать село. Если они подымут свои трехлинейки. Красноармейцы выглядели не лучше запряженных в тачанку кляч: худые, оборванные, на ружьях вместо ремней – пеньковые веревки, такими же веревками подпоясаны. Всю кожу на прокорм пустили. Как сами живы – непонятно.
– Есть ли какие вопросы, граждане казаки? – обратился к селянам агитатор, вытирая рукой вспотевший лоб.
Мужики переглянулись. Кто покачал головой, кто махнул рукой. Выглядели они не лучше красноармейцев, только почище да поживее.
– А как же! – откликнулся коренастый мужик в фуражке красноармейца – на выгоревшем от времени околыше остался пятиконечный след. – Вы тута правильные слова сказали, гражданин агитатур. Все как один! Все – скока нас есть!
Селяне загомонили, заусмехались, но быстро смолкли, ожидая, что скажет местный балагур Спиридон Ляпунов.
– Эт правильно! – гнул свое он. – Тока одна незадача, – сдвинул фуражку на лоб и поскреб затылок. – Чё ж получается: я буду работать. Вот народ буит работать, а Илья Зотов прохлаждаться буит?
Агитатор растерянно оглянулся на комотряда товарища Гориматенко.
– Граждане казаки! – громко произнес тот, поднимаясь из-за стола, накрытого куском красной материи. Именно «граждане», чтобы помнили: каждого из них, как врага советской власти, Гориматенко может прямо здесь связать и отправить в подвал бывшего помещичьего дома, а ныне сельсовета. После справедливый суд селян, решение за который примет тот же Гориматенко – так как многие селяне еще несознательные и не разбираются в борьбе за их свободу, – приговорит контрреволюционеров к высшей справедливой мере наказания – расстрелу.
– Граждане казаки! Илья Зотов – бывший белогвардейский сотник, и дело его будет рассматривать советский суд.
Казаки насупились еще больше, а Спиридон кивнул:
– Эт народу понятно, товарисч красный командир. Только если же Илья Зотов теперя арештант, так пущай береть лопату и работает за троих, а то и за десяток. Так сказать, искупляет свою вину перед трудовым народом, – он развел руки, указывая на селян, – и перед совейской властью.
Гориматенко скрипнул зубами. Его нижняя челюсть выдвинулась чуть вперед, а правая рука легла на кобуру нагана.
– Я предупреждал, – робко прошептал председатель колхоза. – Они не пойдут на курган без Ильи.
Председатель был в Гострой Могиле человеком пришлым, относился к тем пролетариям, которых направили в село на строительство колхозов. Окрыленный столь высокой честью, а еще больше – властью, он бойко принялся руководить, да только сельское хозяйство оказалось совсем иным делом, нежели работа в слесарной мастерской. Чужака быстро поставили на место.
Товарищ комотряда испытывал острое желание взять сельчан под конвой и вывести на земляные работы на курган. Но, как правильно говорил агитатор, еще жива контрреволюция. Сегодня выгонишь их на работу, а завтра волки в степи будут грызть твой хладный труп. Да хорошо, если волки. Ныне голодающие пуще волков – живьем съедят, не побрезгуют. Был отряд – нет отряда. И тачанка не подмога.
Кроме того, у Гориматенко еще оставалось нечто в душе, что мешало порой поступать согласно приказам. Ведь приняли их гостромогильцы, накормили, и даже доноса не испугались. Правда, один конвойный помер от переедания, да и сам комотряда едва держался, чтобы не обожраться. А с другой стороны, село зажиточное. Ведь нашли, чем угостить, да и сами не тощие вусмерть. Уж на голодающих доходяг комотряда насмотрелся.
– Захин!
Красноармеец, стоявший у ступенек в усадьбу, поспешил ковыляющим шагом, волоча приклад старенькой винтовки по земле.
– Я, товарищ комотряда!
– Возьми двоих. Приведите сюда Зотова. Да поживее.
Гориматенко дернул за козырек фуражки:
– Граждане колхозники! Илья Зотов будет у нас работать за троих. – Он бросил угрюмый взгляд на Спиридона Ляпунова. – И за десятерых тоже. Пусть попробует, как достается хлеб трудовому народу.
При упоминании хлеба комотряда невольно сглотнул. Вчера ему довелось сжевать лепешку, размоченную, страшно сказать, в бульоне, – первую за последние
