«Я родился завтра.
Сегодня я живу.
Вчера убило меня».
Я спросила Ральфа, что он думает об этом, и его ответ меня удивил.
– Это о выживании. Случилось что-то ужасное. Автор страдает, пытаясь жить день за днем. Все наладится – в будущем.
Полагаю, нет ничего странного в том, что эта надпись близка и понятна ему.
Следующая надпись о животном:
«Лулу, наша любимая собака и друг,
мы думали, ты всегда будешь рядом».
Я прочла уже половину и поняла, что лучше бы не начинала читать. К счастью, почти сразу же на глаза попадается шутка:
«Посвящается Джудит Глюк (1923–2006), которая любила Кенвуд, но предпочла ему Ленцерхайде».
– Могла ли эта лавочка быть еще больше хампстедовской?! – спрашиваю я. – Она любила Кенвуд, но было место и получше.
– Интересно, есть ли кто-нибудь в Ленцерхайде, кто скажет: «Она любила Ленцерхайде и еще Кенвуд, но не так сильно»?
Для Ральфа уморительная шутка.
– Где вообще находится Ленцерхайде?
Он тянется за своим мобильником, но я прошу убрать его.
– Не думаешь, что должна остаться какая-то загадка, Ральф? Тебя еще не тошнит от постоянной возможности найти ответ на все?
Ральф смотрит на меня, словно я сказала ему, что Солнце вращается вокруг Земли.
Я рассказываю ему, как однажды моя маленькая племянница Индия задала вопрос из тех, что задают только дети: она хотела знать, есть ли у пчел сердце. Мне пришлось погуглить (а как вы думаете, есть?) На экране появилась схема внутреннего строения пчелы, где было подписано сердце. Позже тем же днем, к нашей радости, на стену села утомленная пчела, и мы смогли наблюдать, как в луче солнца от сердцебиения подрагивало ее крошечное тельце.
– К чему я рассказываю об этом, Ральф? Возможно, потому что ответы вокруг нас. Нам не нужно было гуглить. Нужно было просто посмотреть на пчелу.
– Может, пойдем посмотреть на древние картины? – спрашивает он, возможно затем, чтобы я перестала подрывать его жизненные устои. – Это одно из…
Но он не закончил предложение.
Это одно из их с Элейн занятий.
Ставлю что угодно.
Мы заходим в Кенвуд-хаус, и он ведет меня к своей любимой картине «Старый лондонский мост», написанной проезжающим голландцем в 1630 году. Парящий над своим отражением, каменный мост утыкан кривыми деревянными домиками, словно рот сломанными зубами. Из печных труб в освещенное утренним солнцем небо поднимается дым. Эта картина словно временной портал, позволяющий заглянуть в прошлое на четыреста лет назад, можно практически почувствовать запах ила на набережных.
Ральф говорит:
– Мне она нравится, потому что она в HD.
Это правда. Все детали картины прорисованы с поразительной точностью. Она могла бы быть фотографией. Фотографией старого доброго Лондона, который помнил еще Шекспир.
– Пойдем посмотрим на селфи Рембрандта.
Он ведет меня в следующий зал, где небольшая группа людей собралась у знаменитого автопортрета. Художник (с носом-картошкой) в отороченном мехом плаще и глупой белой шапке, выражение его лица – полнейшая неопределенность.
– Элейн говорит, это шедевр. Говорила.
Я собираюсь с мыслями, чтобы сказать что-нибудь о картине, когда Ральф охает.
– Вот дерьмо.
– Что?
У него расширились глаза, и он сильнее сжал мое запястье. Моя первая мысль: «У него случился удар». (Если ждать худшего, то уже ничто не сможет тебя расстроить, если верить Твиттеру.)
Он кого-то увидел. Приближающегося к нам мужчину средних лет. Вместе со спутницей, увидела я, когда они подошли ближе.
– Ральфи!
Хватка усиливается.
– Помоги, – шепчет он.
– Ральф, Ральф, Ральф, глазам своим не верю. Но я тебя узнал.
Это одна из молодящихся личностей, испорченный школьник, на нем розовая рубашка с логотипом известного игрока поло, сияющие туфли с пугающе длинными и острыми носами. Его спутница – чересчур разодетая для воскресенья, по моему скромному мнению – смотрит с таким непостижимым выражением, какое можно увидеть на картинах давно почивших художников, глядящих на нас сквозь века.
– Как ты, черт возьми? Все так же бодрячком?
Ральф начал что-то мямлить в ответ, но Острые Носки снова перебил его.
– Боже, где мое воспитание? Ральф, это Донна. А вы, должно быть…
Ужасные маленькие глазки теперь смотрят в упор на меня. Он слишком громко говорит в галерее с приглушенным светом, а сильный лимонный запах лосьона после бриться тоже слишком резок. Разве он не знает, что воскресенья созданы для похмелья и тайных страданий?
– Я Джен, – выдавила я. – А вы?
– Разве он не говорил вам? Я брат. Мартин.
Я чуть не сказала, что не знала, что у Ральфа есть брат, когда до меня дошло.
– О, – это лучшее, что я смогла придумать за столь короткое время.
Мартин заметил, что Ральф держит меня за руку, сложил два и два, но получил двенадцать.
– Рад, что ты пришел в норму, старина.
– Должно быть, вы брат Элейн, – произношу я во избежание недоразумений.
– Страшная, огромная трагедия, – говорит он. – Младшая сестренка. Какая ужасная утрата. – А затем добавляет с нажимом после долгой паузы: – До сих пор.
Таким бледным я Ральфа еще ни разу не видела. В тускло освещенной комнате его лицо практически прозрачно.
– Два года, – прохрипел он.
– Что?
– С тех пор… Сегодня два года. – Он качает головой. – Боже, как летит время, а?
У Ральфа начинает трястись лицо. Я понимаю, что это значит, и это тоже вгоняет меня в депрессию. В голове всплывает фраза «хороший поступок в дрянном мире».
– Очень приятно было познакомиться, Донна и Мартин.
И со все еще вцепившимся в мою руку Ральфом я выхожу из галереи куда глаза глядят.
Кажется, у него проблемы с дыханием. У меня нет медицинской подготовки, но когда мы вышли на улицу, Ральф напомнил мне случайно выпрыгнувшую на ковер золотую рыбку из детства. У него пылают щеки – это было бы смешно, если бы не сложившаяся ситуация, – а губы сложились в то, что трубачи назвали бы мундштуком. Он начал нервно посмеиваться, и я попыталась придумать что-нибудь утешительное.
– Ральф, тебе нужен врач?
Выпячивая глаза, как запаниковавшая лошадь, он наконец отцепляется от меня и бредет, спотыкаясь, по лужайке в сторону огромного куста рододендрона, а заходящее солнце окрашивает его в насыщенный розовый цвет. Я открываю рот, чтобы позвать его, как вдруг, словно проходящее сквозь здание привидение, он исчезает за цветочной стеной.
Часть меня прельстилась идеей ускользнуть, сесть на автобус до Хаммерсмита и оставить Ральфа одного в тех кустах.
«Но я выше этого», – говорю я себе. Или глупее. Потому что иду по его следу через цветочную стену и нахожу его сидящим на свободном пятачке среди ветвей с прижатыми к груди коленями и дышащим, к моему облегчению, более спокойно. В затененном листвой месте чувствуется некоторое волшебство, это одно из секретных мест, где могут прятаться дети, и, судя по протоптанной земле, не только они. Ральф – раненое лесное создание, злой волшебник заколдовал его, и я единственная, кто может его спасти, черт побери.
– Ральф. Тебе лучше?
Он кивает.
– Ага. Прости за инцидент. Это брат
