Двойник откашлялся.
– Вы…
– Не совсем человек. Скромный чиновник прецизионной мануфактуры. Я цензор всего двадцать девятого прямоугольника. Видите ли, ваш набор предназначался детям Трегандеров, которые совершают экскурсию в данный прямоугольник. Один из Трегандеров, обладатель диаграммы Вебера, заказал набор при помощи хронодромов, которые по причине сверхнормальности дестабилизировались без карнупликации. Поэтому посылку получили вы. К сожалению, дестабилизация оказалась настолько полной, что мы были вынуждены разыскивать вас непрямыми методами.
Цензор умолк, и двойник Сэма нервно поддернул штаны. Сэм отчаянно мечтал о чем-нибудь – хотя бы фиговом листке, – чтобы прикрыть наготу. Он чувствовал себя обитателем Эдема, пытающимся выстроить логическую цепочку для съеденного яблока. Он мрачно оценил тот факт, что для создания человека одежда была намного важнее наборов «Сделай человека».
– Разумеется, нам придется забрать набор, – загрохотал цензор, – и исправить все несоответствия, которые он вызвал. Но как только проблема разрешится, вам будет позволено вернуться к нормальной жизни. Сейчас вопрос состоит в том, кто из вас исходный Сэм Вебер?
– Я, – ответили оба дрожащим голосом и сердито уставились друг на друга.
– Затруднение, – прогремел старик и вздохнул, словно арктический ветер. – Вечно у меня затруднения! Почему мне никогда не достаются простые дела, вроде карнупликатора?
– Послушайте, – начал двойник, – оригинал должен быть…
– Более уравновешенным и обладать лучшим эмоциональным балансом, чем копия, – перебил Сэм. – Судя по всему…
– Вы сможете заметить разницу, – продолжил запыхавшийся двойник. – На основании того, что вы видите и видели, вы можете решить, кто из нас более надежный член общества?
Какую жалкую уверенность, подумал Сэм, пытался демонстрировать дубликат! Неужели он не понимал, что этот человек действительно может заметить психические различия? Это был не неуклюжий психиатр настоящего – это существо видело под внешней оболочкой самую суть личности.
– Разумеется, смогу. Секундочку. – Старик пристально осмотрел их, неторопливо скользя оценивающим взглядом по их телам. Они ждали, поеживаясь, в давящей тишине.
– Да, – наконец произнес старик. – Да. Именно.
Он шагнул вперед.
Вытянул длинную тонкую руку.
И начал разбирать Сэма Вебера.
– Но послуш-ш-ш-ш-ш… – закричал Вебер, крик перешел в пронзительный вопль и закончился хлюпающим бормотанием.
– Для вашей психики будет лучше, если вы не станете смотреть, – посоветовал цензор.
Двойник медленно выдохнул, отвернулся и начал застегивать рубашку. Продолжавшееся за его спиной бормотание то нарастало, то затихало.
– Видите ли, – произнес отрывистый, грохочущий голос, – дело не в том, что мы боимся оставить вам подарок, дело в принципе. Ваша цивилизация к нему не готова. Сами понимаете.
– Прекрасно понимаю, – ответил поддельный Сэм Вебер, повязывая красно-синий галстук тетушки Мэгги.
ПОСЛЕСЛОВИЕ«Детская игра» – мой второй опубликованный рассказ и, возможно, первый научно-фантастический «успех». Джон Кэмпбелл принял его в «Эстаундинг» (Astounding) в день получения; Тед Старджон предложил стать моим агентом, когда я показал ему машинописную копию; это первая из моих работ, включенная в антологию (в 1940-х гг. научно-фантастические антологии были большой редкостью) – и много раз; наконец – и это настоящее чудо – Клифтон Фэдимен изменил своим принципам и удостоил рассказ доброго слова в книжной обзорной колонке «Нью-Йоркера».
Я взялся за «Детскую игру», когда служил казначеем на грузовом судне, в начале 1946-го. Брат прислал мне майский выпуск «Эстаундинг» с моим первым опубликованным рассказом «Александр-наживка», и когда журнал прибыл в бельгийский порт Антверпен, я с гордостью демонстрировал его направо и налево. Мои сослуживцы не понимали, почему я так ношусь с рассказом, который написал некий Уильям Тенн, и мне снова и снова приходилось объяснять концепцию псевдонимов.
После множества объяснений они вроде бы поняли, и первый помощник предложил вечером отправиться в Антверпен, чтобы пропустить «по пиву» в честь такого события. Я чувствовал, что обязан согласиться, хотя радист и предупредил меня, что с самого начала рейса трое помощников спорили, насколько им удастся напоить еврея-казначея.
Не знаю, кто из них победил, однако все мы вернулись на корабль совершенно, абсолютно, в стельку пьяными. Первый помощник поднял меня по вант-трапу головой вниз: мои ноги обхватывали его шею, а все остальное болталось за плечами. Он притащил меня в мою кабину и свалил на стул перед столом с печатной машинкой.
– Если ты действительно Уильям Тенн и умеешь писать рассказы, которые публикуют, – сказал он, покачивая в воздухе колеблющимся пальцем, – докажи. Напиши рассказ.
С колоссальным достоинством тотального опьянения я ответил:
– И напишу. А ты садись и смотри, как я это делаю.
Он рухнул на мою койку и уставился на меня.
Я напечатал четыре страницы, после чего мне понадобилось в туалет. Когда я вернулся, первый помощник крепко спал на моей койке, полностью одетый, занимая все место. Это был огромный норвежец, и я не мог сдвинуть его. Поэтому я побрел обратно к стулу, обхватил руками печатную машинку и вырубился.
Когда я проснулся на следующее утро, первого помощника не было.
Зато был капитан с портфелем под мышкой.
– Поднимайтесь, казначей, – сказал он. – Мы должны посетить таможню и подать декларацию о приходе в порт. Я слышал, прошлой ночью вы славно погуляли. Должно быть, мучаетесь похмельем.
Я перекатился, сел, встал. Ощупал голову.
– Нет, – ответил я с изумлением и облегчением. – Не могу такого сказать. Я чувствую себя хорошо.
Капитан уставился на меня.
– Надо же, – сказал он. – После такого количества выпивки! Все евреи такие?
Что тут ответишь?
– Большинство, – сказал я.
Мы взяли такси и поехали в Антверпен. День был очень жаркий, и, закончив возиться с декларацией, мы оба сильно вспотели.
Через улицу от таможни располагалось кафе L’américain, и вывеска в его витрине обещала холодное пиво.
– Вот что мне нужно, – заявил капитан. – Хотите присоединиться?
Я пожал плечами. Мы зашли в кафе и заказали два маленьких пива. Капитан проглотил свое и заказал еще одно. Я медленно потягивал пиво и, добравшись до дна, запрокинул голову.
После чего обнаружил, что не могу наклонить ее вперед. Стакан выскользнул из моей руки и разбился. Выгнув спину, я последовал за ним на пол.
К счастью, капитан поймал меня. Они с официантом подхватили меня, подняли и уложили на барную стойку. Я лежал, полностью парализованный, слыша, что происходит вокруг, каждой клеточкой тела ощущая последствия вчерашней пьянки.
Тот единственный стакан пива вновь поднял уровень алкоголя в моем организме до оптимума. Однако барменша ничего не знала о моих ночных похождениях.
– Une bière! Une bière! – сообщала она каждому, кто заходил в кафе, тыча пальцем в мое распростертое на стойке тело. – Seulement une bière![12]
И каждый вошедший объяснял это следующим вошедшим. Они стояли вокруг меня и дивились.
В конце концов капитан отвез меня обратно на корабль и уложил на мою койку – где я и пролежал шесть часов, не в состоянии пошевелиться. Когда подвижность вернулась, вместе с ней пришло настоящее похмелье. Помню, как я сидел за столом, сжимая голову руками и читая совершенно незнакомый текст в моей печатной машинке.
Он мне понравился. Очень понравился. Конечно, я его узнал. Это было
