Более того, он не хотел оставаться в мире, где лучший ответ почти на любой мыслимый вопрос могли дать узкие, пульсирующие синеватые стены, окружавшие его сейчас.
Но… у него была проблема, которую он не мог решить. А эта машина – могла.
Он сел.
– Что нам сделать с упрямством Уинтропа? – глупо спросил он, чувствуя себя дикарем, взывающим к горстке священных костей.
Глубокий голос, не мужской и не женский, пророкотал из четырех стен, из потолка, из пола.
– Приходите в бюро путешествий во времени во Временном посольстве в назначенный срок.
Он подождал. Продолжения не последовало. Стены молчали.
Очевидно, машина-оракул не поняла.
– Это нам не поможет, – заметил Дэйв Поллок. – Уинтроп упрям, он не вернется с нами. А если мы не вернемся все вместе, впятером, никто не вернется. Таковы настройки переносящего устройства. Поэтому я хочу знать, как нам убедить Уинтропа без…
Вновь зазвучал гулкий голос:
– Приходите в бюро путешествий во времени во Временном посольстве в назначенный срок.
Похоже, это было все.
Дэйв Поллок устало вышел и рассказал Стилии, что произошло.
– На мой взгляд, – немного язвительно сообщил он, – машина сочла проблему слишком сложной и попыталась сменить тему.
– Однако я все равно поступила бы так, как она советует. Если, конечно, вы не найдете другую, менее очевидную интерпретацию ответа.
– Или если не вмешается мой эксцентричный личностный порыв?
На этот раз она не заметила сарказма. Ее глаза широко раскрылись.
– Это был бы лучший вариант! Представьте, что вам наконец придется научиться им пользоваться!
Дэйв Поллок вернулся в комнату миссис Бракс и очень сердито сообщил остальным нелепый ответ, который дала ему машина-оракул на вопрос об упрямстве Уинтропа.
Тем не менее, за несколько минут до шести все четверо – миссис Бракс, Оливер Т. Мид, Мэри Энн Картингтон и Дэйв Поллок – оказались в бюро путешествий во времени Временного посольства и пребывали в расстройстве различной степени после телепортации. Они ни на что не надеялись, просто больше им делать было нечего.
Они уныло сидели в креслах для перемещения и смотрели на часы.
Без одной минуты шесть большая группа граждан двадцать пятого века явилась в комнату для перемещения. Среди них был Гигио Раблин, временной контролер; Стилия, смотритель машины-оракула; Флурит с напряженным лицом человека, ожидающего главной трансформации; мистер Сторку, на время вернувшийся с венерианского Фестиваля запахов, – и многие, многие другие. Они принесли Уинтропа к его креслу и благоговейно отошли. Они напоминали свидетелей религиозной церемонии – и, в сущности, были ими.
Начался перенос.
Уинтроп был шестидесятичетырехлетним стариком. За последние две недели он много возбуждался. Он участвовал в микроохоте и подводной охоте, телепортировался на далекие планеты, посещал многочисленные фантастические экскурсии. Он сделал удивительные вещи со своим телом – и потрясающие вещи со своим сознанием. Он носился по Полю крика, в ужасе метался по Стадиону паники. Более того, он в больших количествах поглощал пищу, выращенную в отдаленных звездных системах, блюда, приготовленные чужеродными сущностями, еду, о компонентах которой его метаболизм в пору своего созревания даже не догадывался. В отличие от жителей двадцать пятого века, он не вырос в этой среде, с этими продуктами; для его организма они стали потрясением.
Неудивительно, что местные граждане с приятным изумлением наблюдали за проявлением его эксцентричного личностного порыва. Неудивительно, что они с такой любовью ограждали его развитие.
Уинтроп больше не был упрямым. Он был мертвым.
ПОСЛЕСЛОВИЕС написанием «Уинтропа» у меня было больше проблем, чем с каким-либо другим рассказом, за исключением разве что «Александра-наживки», моего первого опубликованного произведения. По крайней мере, в случае «Александра» я не знал, что творю. Не совсем. Я брел вслепую и в конце концов произвел на свет нечто, едва достойное печати.
Однако я прекрасно знал, что творю, когда писал «Уинтроп был упрям». Я задумал рассказ на конкретную тему: насколько неприятными могут быть путешествия в будущее. И почти каждый элемент истории должен был в ней присутствовать, потому что подчеркивал эту тему.
Когда я был молод и только начал читать научную фантастику, я обожал рассказы о путешествиях во времени. Помню только один момент из первого прочитанного мной такого рассказа: через сто лет после 1932 года лысые люди сдавали свои головы в аренду под рекламные татуировки. В двенадцать лет подобное описание незначительной социальной перемены казалось мне вершиной изобретательности. Сидя на уроках, я сочинял длинные, замысловатые фантазии о будущем, в котором межпланетные и межзвездные путешествия будут скучнейшим из чудес, что откроются передо мной, когда я выйду из машины времени через сто или тысячу лет. Эти фантазии дожили до моего двадцатилетия, и я изливал их на бумагу и получал за них деньги. Потом, когда мне перевалило за тридцать, кое-что произошло.
Что именно? Во-первых, Гринвич-виллидж, мой любимый район Нью-Йорка, начал меняться, когда его особенные качества заметили торговцы недвижимостью. Симпатичные особняки из бурого песчаника, в которых когда-то жили Форд Мэдокс Форд, Джон Рид и Юджин О’Нил, сносили ради строительства многоэтажных зданий. Исчезли очаровательные уютные резиденции вроде Райнлендер-гарденз с коваными балконами в стиле Нового Орлеана; теперь на их месте стояли многоквартирные небоскребы, жители которых спрашивали друг друга: «И где тот живописный Виллидж, о котором мы столько слышали?»
В верхней части Шестой авеню, где раньше были студии моих друзей, художников и фотографов, выросли огромные корпоративные и банковские здания – квартал за ужасным кварталом. Я видел, что новизна и новаторство часто были безвкусными – или, по крайней мере, приходились мне не по вкусу. И я начал понимать, что за перемены приходится платить, обычно красотой или хотя бы изяществом. Я начал понимать, что, отправившись в будущее, вполне могу оказаться чужаком, опасающимся жестокого нового места, мира, в создании которого я не только не участвовал, но и который был лишен всех милых узнаваемых вещиц, что я ценил, поскольку они сопровождали меня с раннего детства.
Задумайтесь. Если бы мы могли отправиться в прошлое и перенести Шекспира в нашу эру, обрадовался бы он этому? Без сомнения, его заворожило бы наше телевидение и фильмы – пусть чуточку простоватые и дешевые, – но как насчет важных вещей, из которых в действительности состоит жизнь? Что бы он почувствовал, будучи не в состоянии определить социальное положение человека, не в состоянии отреагировать чем-то сильнее нахмуренных бровей, когда какой-нибудь негодяй толкнул бы его или намеренно оскорбил? И как, скажите на милость, отличить порядочную женщину от шлюхи, если они живут в одних и тех же районах и носят одинаково откровенную одежду? А пища… пища! Зайдите в дешевую забегаловку – и вместо шмата мяса и кружки темного эля
