Успокаивая себя, Уля потянулась к сумке, приоткрыла молнию, заглянула внутрь и вытащила два листочка. Летопись полынника почти завершилась. Непрочитанными оставались с десяток записок да парочка совсем уж смятых клочков бумаги.
Ульяна глубоко вздохнула и принялась разбирать сбивчивые строки, которыми отец испещрил оборотную сторону рекламной листовки.
«Только что вернулся домой. Голова свежая, мысли четкие. Я уже не помню, когда рассуждал здраво, но сейчас ощущаю кристальную чистоту. Будто прошел курс лечения от наркотической зависимости.
Что, по сути, так и есть. Экспресс-курс неприятия себя и того, что мной стало. Если я желаю разобраться во всем происходящем, то должен владеть своим телом и разумом. Иначе Гус сломит меня. Он уже заметил мое отсутствие. Я чую это.
Пока шел от остановки до дома, постоянно ловил на себе взгляды служек. Мужчина старше пятидесяти за рулем бежевой иномарки. Очень худая, изможденная женщина с тонконогой собакой на поводке. Три подростка в темных куртках – они стояли в подворотне, один крикнул что-то мне вслед, остальные его удержали. Значит, им приказано наблюдать, но не вмешиваться. Возможно, уже сегодня за мной придут. Или завтра. И я должен буду подчиниться, сделать то, чего от меня ждут.
Я выйду на охоту, я принесу подарочек проклятому старику, но больше никаких таблеток. Никогда! Я знаю, откуда они берутся. Я видел, где растет трава, что оборачивается в упоительно горький, немыслимо нужный порошок. И я знаю, что властвует той землей. Туман, пожирающий таких, как я. Круг, который замыкается. Пищевая цепочка, которая вьется в руках старика.
Но если я узнаю, кто он… Тогда… Что будет тогда? Я сумею разорвать порочный круг смерти? Глупости! Я сумею вырваться? Мой шанс уже упущен. Я смогу кого-то спасти? Мне не позволят.
Но понять я обязан. А потом, когда наступит моя очередь уйти туда, где цветет полынь, и встать лицом к туману, я буду знать, почему это случилось со мной. И это уже немало.
Обратного пути нет. Его никогда и не было. Глупо успокаивать себя, надеяться, что впереди обязательно найдется съезд. Каждый сам тащит свою ношу, а моя такова. И я готов к ней. К тому же теперь у меня есть еще одна причина.
Я решил попрощаться. Отыскал старый номер тещи. Там-то Светлану и нашел. Вот же удивилась она, когда услышала, кто звонит. С того света ей весточку послали. А что, так и есть. Она даже не поняла, как близка была к истине. Долго не соглашалась увидеться. Но я настаивал. Сказал, что уеду скоро и, наверное, уже не вернусь. Мало ли, как ее жизнь сложится. Надо бы развестись по-человечески. Чтобы назад я ее не тянул.
Она подумала и согласилась. Место назвала самое людное. Прямо на вокзале. Я раньше приехал, встал в сторонке. Все старался на людей не смотреть, а внутри так пылало, так и звало глаза закрыть. Посмотреть во тьму. Смертность чужую разглядеть. Но нет. Стерпел.
Светлана вышла из автобуса. Я сначала не понял, кто это с ней. Маленькая, кругленькая, ножками топает, как медвежонок. И два хвостика на затылке. Дочка моя. Курточка на ней тесная, видно, что выросла давно из нее. И Светлана сама какая-то серая, блеклая.
Безденежье сразу меняет человека. Быстрее только смерть.
Я в карманах порылся, а там две пачки, Гус мне их совал, не считая, а я, не считая, брал. Мне-то деньги зачем? А ей пригодятся.
– Вот, – говорю. – Держи. Вам нужно.
Она глазами хлопает. Картонная, как и была. Ничего не изменилось. А вот девочка… Не знаю, не смог сразу понять, что в ней другое. Но она не такая, как мать. Нет в ней плоскости. Посмотрела на меня – глазки зеленые… полынные…
Меня всего передернуло. Рванул к ней обнять, прижать, защитить. Только рукой дотронулся, а Светлана уже в крик.
– Не тронь! – вопит. – Не смей!
Я руку одернул. Глаза поднимаю, а она на меня смотрит, как раньше смотрела, со страхом и презрением. И метку мою разглядывает.
– Что, – спросила, – уже отсидеть успел? Или секта какая для сумасшедших?
Сразу я понял, почему рад был, когда она ушла. Чужая она мне. Всегда такой была. Я в полыни иду к смерти, вижу все, понимаю. А она слепая, на ощупь бредет. Прав был Гус, гори он в вечном пламени, разные мы, слепцы и меченые.
А Светлана в сумку руку засунула, копается там, второй дочку за плечо держит.
– Вот. – И бумажку мне тычет. – Распишись тут, я сама с разводом все устрою.
Я чиркнул, а сам глаз от девочки отвести не могу. Она ботиночком ямку расковыряла, красивая такая, настоящая, зрячая. Пусть сама того не знает. Так и стояли: мне Света про бумаги что-то талдычит, а я на девочку смотрю. На дочку свою. Наконец Светлана сжалилась, девочку по плечу погладила, та на нее глазки подняла.
– Давай, Улечка, поздоровайся с дядей…
Я так и обмер. А Ульяна на меня так строго посмотрела и говорит:
– Здравствуйте, дядя!
Никаких больше сомнений не было. Полынью так и повеяло, так и пахнуло ею, не девочка, а дверь туда, на поле, в туман. Милая моя, доченька моя. Пишу сейчас, а слова застревают, царапаются. Если бы я мог ее уберечь! Но каждый сам несет свою смерть. Видит он путь или нет.
Так и распрощались – девочка все ко мне тянулась, Света ее руку из своей не выпускала. А когда их автобус пришел, то я наклонился и поцеловал Улечку прямо в лоб. Теплая, пахнет травушкой горькой. Родная моя, меченая.
Она не отшатнулась. Посмотрела только очень грустно.
– Пойдем, доченька. – Света ее к автобусам, а она стоит, упирается. – Дяде тоже пора идти. Мы к нему, может быть, еще когда-нибудь приедем.
– Не приедем, ма. – Покачала маленькой своей головой, только хвостики задрожали. – Дядя скоро уйдет. Совсем уйдет.
Тут-то у меня сердце и остановилось. Разучилось биться. Я воздух ртом поймать все пытался, но не мог. А Светлана девочку на руки подхватила и как понеслась к автобусу. Испугалась. Словно знала, чего бояться…»
Только сейчас Уля почувствовала, как кружится ее голова. Все тело покрывал липкий холодный пот. Горло пересохло, казалось, что у нее сильный жар, граничащий со смертельным. Может быть, так оно и было.
Может, она уже умерла? Может, никогда и не жила? Может, все это – ее жизнь, полынь, нескончаемые ужасы и мытарства – лишь плод воображения? Может, ее придумал чей-то сумасшедший разум? И если так, то горел бы он сам в этом вечном изнурительном пламени, в который поверг и
