– Но Вилли сказал…
– Есть один и только один случай, когда полный спарагмос считают, возможно, обратимым. Если сама Невеста, дева-коса, соберет разбросанные фрагменты чьей-то жизни и вдохнет в них новое движение – тогда, говорят, она может создать нечто из ничего, привить бытие к небытию. Так некогда Исида собрала останки Осириса, убитого и расчлененного богом Сетом, которые он разбросал по свету. Говорят, она составила заново и возродила Осириса. Но мы просто-напросто не знаем. Это история, верование, миф, предположение. Но, с другой стороны, разве кому-нибудь ведома Невеста, ее обыкновения, ее возможности? Разве кто-нибудь сидел с ней под раскидистым платаном и познал ее тайны? Разве кто-нибудь обращался к ней с вопросами, как ты обращаешься ко мне сейчас? Разве кто-нибудь из нас, утопающих в нескончаемой безумной ночи, ощущал целебную мощь Невестина камня, видел молочный свет его двенадцатиконечной звезды? Нет. Ты слышала песню, ты ее пела: «И увидим на рассвете, как звезду зажжет восток». Но, кроме песни, у нас ничего нет. Мы только потому допускаем такую возможность, что у нас не было случая убедиться в обратном.
– Но как происходит разъятие? Как происходит спарагмос? Я хочу знать.
Старый дух бросил на нее острый взгляд.
– Ребенку не надо этого видеть, даже в воображении.
– Я массу всего в эти дни видела, чего мне не следует видеть. Мне надо это знать. Пожалуйста, расскажите.
Кэй переводила взгляд с лица на лицо. Все, казалось, хотели что-то сказать.
– И не приукрашивайте.
– Когда духу известно все, что необходимо знать о чьей-то жизни, о его образе мыслей, о его устремлениях, страхах, слабостях, о том, что он любит и что знает, – тогда ему известно, как это все разрушить, подорвать, подвергнуть отрицанию. При разъятии дух берется за один, или за несколько, или за все эти элементы, как если бы они были отдельными жилками, волокнами в нити жизни, – и тянет. Волокна расплетаются. Сознание, ум распадается.
– Мой папа не… не умер же он?
– Он хуже чем умер, Кэй. Его довели истязаниями до неспособности сопротивляться. Он лишился ума.
– И ему нельзя помочь. Вы мне это хотите сказать: ему нельзя помочь.
Тон Кэй был практичным, настойчивым, допытывающимся. Она хотела выжать из них все.
Пусть постараются.
– Я не говорю: «невозможно». Но если Чертобес и Огнезмей проделали полный спарагмос, это значит, что они ни в одном уголке его сознания живого места не оставили, в каждый из них всадили нож и повернули его там, все разодрали и разбросали.
– А при интеграции обычно…
– Ну, ты видела в Александрии. Дух – он должен быть умелым, искусным, как Вилли, – предается медитации о чьей-то жизни, он движется назад по присущим ей мотивам, причинам и следствиям, как будто имеет дело с сюжетными камешками или нитями в узле, и находит историю, которая заново свяжет все воедино, прирастит друг к другу разъединенные и разбросанные чувства и мысли, допущения и исходные принципы. Вилли считал, что знает, как они поступили с твоим папой, и искал тот единственный ключик, ту зацепку, ту путеводную нить, что показала бы ему, какую историю выбрать. А затем, если бы мы нашли твоего папу, Вилли собирался рассказать ему эту историю и рассчитывал вывести его из безумия с ее помощью, как противоядием нейтрализуют яд, как мылом смывают грязь. Склеить этой историей разорванное, будто клеем. Вырастить дуб из желудя. Но Гадд пересюжетил нас, как зеленых юнцов. Видимо, кто-то умный помогал ему советами. – Тут Фантастес вскинул брови и кивнул в сторону Рацио. – Ладно, забудем. Что прошло, то прошло.
– Флип и Вилли, – продолжил он, – конечно, не знали там, в Александрии, что за ними идут следом. Но более важно то, что мы совершенно не понимаем, как быть в случае спарагмоса. Мы хватались за соломинки. И мы хватаемся за них сейчас. Это очень серьезно, Кэй, – тут почти заповедная, сакральная область. Тут не просто жизнь разрушена, тут мир разрушается. Несчастный спарагмотик не хранит свое безумие внутри себя, он распространяет его, вливает в каждую восприимчивую душу на своем пути. Он катится по миру не просто разбитый, но еще и разбивая. Тут что-то почти неуправляемое, отчаянное и ужасное, на это даже Гадд не отваживался в былые времена, в Вифинии. То, что он сделал это сейчас, означает, что он считает себя неуязвимым, неприкасаемым. И наводит на мысль, что он и вправду хочет разрушить мир вокруг нас, – по меньшей мере хочет изменить его навсегда.
– Но Невеста…
– Невеста, дитя мое… Когда мы говорим о приходе Невесты, то имеем в виду чувство – чувство, разделяемое всеми, мы имеем в виду общее для всех духов в зале ощущение светоносного и объединяющего присутствия, ощущение открывшейся возможности. Момент, когда все разом поверили – поверили, что повенчаны с миром! Но нельзя заставить людей или духов поверить. Они должны прийти к этому сами. То, чего ты желаешь, Кэй, до ужаса маловероятно. Мы хотим, но не знаем, как.
– Но скажите, что есть шанс, просто скажите, что он есть. Если бы мы примерно знали, где Чертобес и Огнезмей оставили папу, ведь можно же было бы его найти построением сюжета? И тогда Вилли начнет с ним говорить, расскажет ему истории, как тот старый поэт в мифах, и…
Фантастес медленно покачал головой, охватив ладонями колени, нажимая на них длинными пальцами. Его лицо то освещалось, то затемнялось и походило на громадный маятник часов, отбивающих безоговорочный отказ.
– Нет, дитя мое. Сюжеты строятся на разумных основаниях, на необходимых переходах от причин к следствиям. Они идут по определенным линиям. Даже мне, фантазеру, это понятно. Но в спарагмотике не больше разума, чем в диком хаосе. Его несет поток безумия, как безголового, и мелодия, которую он выводит, лишена формы. Построением сюжета до него не добраться.
– Тогда сделаем наоборот: построим антисюжет. Пусть каждый шаг будет неверным. Можете вообразить, нафантазировать такой выход?
– Вообразить я могу все что угодно. Но я не буду знать, что мне воображать. Безумие спарагмоса – не антисюжет, это отрицание всякого сюжета, это бескрайность небытия во всех направлениях, по отношению ко всему сущему. Это не просто тень, это всеобъемлющая тьма. Предсказать что-либо тут не легче, чем объяснить причину всех причин. Спарагмос окончателен. Это крайняя точка.
– А Кэй не думает, что аспарагус окончателен. Не думает – и точка.
Никто не заметил, что Элл проснулась, что она следила за разговором с завороженностью едва прозревшего котенка.
Глядя на свое двойное лицо в окне, Кэй почти подумала, что смеется, и потому чуть было и в самом деле не засмеялась. Поезд отозвался на это длинным поворотом, от которого ее замутило. Она откинулась на спинку сиденья.
Что
