Она сворачивала за углы как попало. Выбирала направление, шла, а потом, когда возникало побуждение, намеренно наобум пускалась в другую сторону. Она была тверда в желании не дать им себя обнаружить – или хоть заставить их потрудиться, идя по следу. Иные из улиц, такие узкие, что, казалось, и тачка едва проедет, будто приглашали ее усесться на миниатюрном крылечке, примоститься на порожке – там, где белый глянец деревянной дверной обшивки соприкасался с тяжелым, затертым подошвами до желтизны камнем, где чернели крашеные лупящиеся перила, вделанные в выцветшие плитки. Она могла бы передохнуть, могла бы дождаться остальных, которые наверняка были где-то недалеко. Ее тянуло сесть на ступеньку и выплакаться. Но всякий раз она двигалась дальше – к очередному повороту, за очередной перекресток, сквозь очередной скверик с голыми деревьями. Остановиться – значило бы признать, что есть предел, граница; и она, хотя уже болели натертые ступни, хотя все чаще возникало желание сесть или просто прислониться к стене или дереву, двигалась дальше, наружу – за грань того, что она доныне называла собой. Мной.
На широком и пустом бульваре, где лишь изредка с шумом промахивали такси, ноги Кэй вконец отказались идти и она, доковыляв до автобусной остановки, опустилась на сиденье. Несколько минут получала удовольствие от тишины и расслабления усталых мышц, слушала ритм своего сердца, который накладывался на замедляющееся дыхание. Несколько минут испытывала желание, чтобы остальные не появлялись еще несколько минут. А их все не было и не было: никакого намека на движение на периферии ее ожидания, никаких черных пальто и осторожных шагов. В животе завязался небольшой узел страха; она сидела на вращающемся сиденье под навесом остановки и смотрела на линии мостовой, неподвижно проходящие через ее поле зрения. Десять минут прошло. Она начала считать. Двадцать. Когда наконец набралась отваги и огляделась, то ничего не увидела, кроме пожилого пьяницы, который брел, удаляясь от нее, по ее стороне бульвара, вытянув одну руку и разглагольствуя во весь голос. Судорога прошла по ее туловищу, как от удара током. Она вонзила ногти одной руки в другую с тыльной стороны, но даже не поняла, какой из рук больно.
Они не придут за ней. Она одна. И, поскольку она, двигаясь, нарочно избегала системы, нарочно не обращала внимания, куда сворачивала, нарочно даже не осматривалась на ходу, теперь у нее не было понятия, как она шла и как вернуться назад. Ей было позарез необходимо избавиться от историй, которые рассказывал Вилли, уклониться от всего, что эти истории с собой несли, от всего, что могло уменьшить ее, изгладить, обратить в тень. Но этот побег, подумала она, опять лишил ее отца. И он опять лишил ее Элл. Кэй заплакала, потому что вокруг никого и можно было не стесняться.
Жаркие всхлипы выкипали из нее, слезы текли по лицу. Быть одной. Убежать. Лишиться всех. Быть одной. Она вытерла слезы. Нет, не этого она хотела. Плач продолжался. Прижимая к лицу мокрый рукав, чувствуя щекой его холод, она словно бы увидела что-то – что-то очень-очень далекое: темную комнату, чье-то замешательство при пробуждении, чье-то туловище в намокшей постели, лампу у двери – и тут она разом, мигом, как будто опять нахлынуло во рту от листа, вспомнила свои сны, приходившие ночь за ночью: сны об отце и Гадде, сны о плывущей по реке барке, об Огнезмее, о злости, о гордыне; сны о недоброй, холодной энергии. Сны о красном зареве, разгорающемся над Вифинией.
Что это значит? Что все это может значить?
И тут, внезапно, будто тоже во сне, произошло невероятное. На пустой мостовой возник автобус, он с шумом приблизился, и водитель, увидев Кэй в стеклянном укрытии, нажал на педаль визгливого тормоза. Автобус остановился, распахнулась дверь; Кэй нарочно отвернулась от нее – не было ни денег, ни представления, куда ехать, и она не знала французского. Глядя на хвост стоящего автобуса, она постаралась сообщить этим водителю, что садиться не намерена. В задней части автобуса тут и там сидели редкие пассажиры: в самом хвосте – старая женщина с седым пучком и темно-красной губной помадой; с дальней стороны, лицом к ней, темнокожий юноша в глаженой крахмальной рубашке и с рюкзаком на коленях; а близко, совсем близко – темная копна длинных черных волос, видимо, молодая женщина, она сидела отвернувшись. Кэй смотрела на нее, когда дверь закрылась и мотор автобуса снова взревел. И тут женщина повернулась к ней лицом.
Это была Кат. Их глаза встретились, Кат вскочила с сиденья, но автобус уже набирал скорость, и все, что она могла, – это ринуться к заднему окну, нащупывая кнопку звонка: она хотела, поняла Кэй, остановить автобус, не теряя из виду внезапно возникшую добычу. Ноги Кэй ударили по ее усталости, как разжавшиеся пружины, и она в панике метнулась с остановки. Поначалу просто хотела скрыться из виду, уклониться от этого взгляда; но, благополучно забежав за выступ большого офисного здания, сообразила, что ей необходимо знать, где и когда автобус остановится в следующий раз. Выглядывая из-за каменного выступа и видя, как автобус замедляет ход, она подумала было повернуться и броситься в противоположную сторону, но тут ее словно ударило: Кат – дух левой стороны, и в Париже она может быть по одной-единственной причине: ей надо добраться до остальных. В горле у Кэй взбух удушающий комок: она поняла и грозящую им опасность, и сложность того, что ей нужно сделать, чтобы избавить их от нее. Автобус, проехав с полмили по прямому широкому бульвару, остановился на остановке. Вышла только одна темноволосая пассажирка и, разумеется, сразу понеслась, чуть ли не полетела, прямиком в сторону Кэй. Значит, впереди у нас кошки-мышки, подумала Кэй. Ловец и добыча.
В тихие выходные дни в ноябре, когда туман за ночь накрывал скошенные поля точно сырым одеялом, они с Элл играли на границе поля и деревьев в игру, которая была не совсем салочки и не совсем прятки. Быстро перемещаясь, то мгновенно показываясь, то исчезая из виду, каждая и выслеживала другую, и скрывалась от другой. Правила были простые, но действия быстро становились сложными: каждая была и ловцом, и добычей, и, поскольку кончиться игра могла только взятием врасплох, каждая старалась держать другую
