Не спрашивая разрешения, Тома зачерпнула из стоящего у входа ведра воды и напоила Дыма, протерла ему вспотевшее лицо, шею. Лекарка не возражала. Она тоже набрала воды – в две кастрюли, поставила одну в очаг на огонь, вторую – на тепловые камни. Заглянула в прикроватный шкафчик, достала чистые тряпицы и коробку с травами. Отобрала несколько пучков, кинула в закипающую воду. Затем выскочила во двор, вернулась с большим бархатистым листом опахальника. Промыла его, достала из шкафа флаконы с жидкостями.
Глянула на Тому, пристроившуюся на краю топчана.
– Меня Нилой зовут. Подсоби-ка.
Они вдвоем сняли с Дыма рубаху, обнажив рваную рану. Ножом его достали еще до того, как в плен угодили. Потому и угодили, собственно, – с дырой в боку не сильно-то отобьешься. В плену его не то чтобы подлечили… Но хотя бы калечить дальше не стали, когда поняли, что пленник может быть ценным, и есть надежда обменять на кого-нибудь из своих. Но три дня в бегах, без возможности передохнуть или хотя бы шаг замедлить открыли рану заново.
Нила покачала головой.
– Загноилась. Как с такой раной жив еще? Пей. – И сунула Дыму в зубы ложку с жидкостью из флакона.
Дым проглотил ее, закашлялся. Но в следующий же миг задышал ровнее и, кажется, стал засыпать.
А лекарка пошла за другим флаконом, по дороге сняла с камней кастрюлю, плотно закрыла крышкой, вторую, из очага, принесла с собой, бросив в нее камушек для охлаждения.
– А теперь отойди, – сказала она Томе.
– Я… – Тома сжала Дымову руку.
В голове не ко времени роились слова старосты о «кривой-косой невезучей».
– Не съем я его. Не мешайся.
Тома пересела с топчана на табурет.
И лекарка принялась за работу. Сначала промыла рану подостывшим отваром из кастрюли. Затем обработала резко пахнущей жидкостью из нового флакона, останавливая кровь. Острым кривым ножом сняла подгнившую плоть. Снова промыла. Прокаленной иглой зашила рану, после размяла в руках лист опахальника, приложила к шву, забинтовала. Томе показалось, что за миг до этого бархатный лист словно бы засиял мягким зеленым светом.
Дым стонал во сне, но не просыпался.
А Тома все рассматривала женщину.
Бледная, с худым лицом, светлыми волосами и почти бесцветными бровями. Одета в коричневое льняное платье и светлый фартук, из кармана которого без конца появлялись то один, то другой инструмент, пузырьки, бинты… На голове – голубенький платок.
В доме чисто. Пахнет травами, деревом и еще чем-то неуловимым.
– Теперь ждем, – сказала лекарка, закончив и укрыв Дыма тонким одеялом. – Проснется – надо отваром напоить. – Она кивнула на закрытую кастрюлю, внимательно всмотрелась в Тому. – Есть хочешь?
Тома тронула холодное стекло на груди под рубахой и поняла, что стеклолет совершенно выдохся. Заполнился до краев событиями и – она украдкой взглянула – потускнел.
– Боюсь, мне нечем расплатиться за еду. Да и за лечение, честно говоря…
Нила молча махнула рукой и пошла на кухню.
«И никто же не поверит на слово, – думала она, уплетая тощую куриную ножку с отварным картофелем, посыпанным зеленым луком, – что среди нищеты в опустевшем поселке есть добрая еда».
Новое летописное стекло оживить она не успела. Вернее, сил не хватило. Только и могла, что сидеть да держать Дыма за руку, пока лекарка еду готовила.
Мысли путались, язык шевелился с трудом. Хвала Царице-по-крови, лекарка не приставала с расспросами, не лезла с разговорами. Может, потому Томе и захотелось излить душу. Она и сама не заметила, как начала говорить. Как она исхитрилась вывести их с Дымом из ночного сонного лагеря. Что оставила за спиной, чем заплатила за побег и о чем пока не решилась сказать даже Дыму. Как они шли, путая следы, собирая в кулаки остатки сил. Как однажды чуть не попались, да и попались бы, когда б не совершеннейшее чудо.
– Это была она, – Тома жадно выпила стакан узвара, холодного и кисловатого, – кошка Царицы-по-крови. На второй день, перед самой межой было – до нее уже и рукой подать, и тут – натолкнулись на отряд. Свалились в овраг, пока не заметили, Дым сознание потерял. А я слышу – идут. Кто-то кричит: «Я их чую». Нас, значит. Я достала нож, думаю – сначала Дыма, потом себя. Уж точно хуже не будет… И вдруг что-то толкнуло в бок. Я смотрю: кошка. Огромная, песочного цвета. Глаза янтарные. И черные кисточки на ушах. Она легла и закрыла нас собой. Эти походили, походили вокруг, кричали: «Так чуял же!» Ругались страшно. Но ничего так и не увидели. И ушли. Кошка Дыма лизнула в бок, и рана кровоточить перестала. Хотя бы на время, пока снова не пошли… А как свечерело, кошка поднялась, отошла и оглянулась, сверкнула глазами. Я поняла: за собой зовет. Дым кое-как в себя пришел, мы и поползли за ней. Уж не знаю как, а вывела она нас из чужих земель.
Тома помолчала, усмехнулась.
– А Дым говорит: не было ничего. Как в овраге прятались – помнит. Как ползли к границе – помнит. А кошку не помнит. – Тома подняла взгляд на лекарку. – Ты тоже мне не веришь?
Нила смерила ее задумчивым взглядом.
– Отчего же не верю? Может, не зря ты к нам пришла, девонька. Кошки Царицы-по-крови кому попало не являются.
Тома порылась в котомке, нашла кусок холста.
– Вот все, что от нее осталось. – Она протянула Ниле несколько шерстинок песочного цвета, лекарка взяла их, понюхала. – Дым смеялся, говорил, это лошадь какая-то полиняла. А у меня, как назло, и стеклолета живого не было, чтобы ее записать. Все меньше сил, чтобы их изготавливать. Вот и сейчас…
Тома снова нащупала под рубашкой холодный потускневший стеклолет, заполненный до краев.
«Поем и сразу займусь новым», – вяло решила она.
Но после обеда Тома сумела лишь добрести до маленькой комнатушки, судя по всему, служившей Ниле гостевой, и свалиться на кровать – небольшую, но уютную. Чуть ли не самую уютную из всех, что встречались Томе в жизни.
Через миг она уже спала.
Проснулась Тома глубокой ночью.
Немного поморгала, огляделась, всматриваясь во тьму. У кровати на невысоком табурете обнаружилась глиняная кружка с чистой водой. Она жадно припала к кружке – вода лилась по подбородку, стекала на грудь, охлаждая.
Тома отставила кружку, вытерла губы.
Надо бы заняться стеклолетом.
Тома нашарила в темноте котомку – валялась у кровати. В ней, в свою очередь, нащупала холодные стеклышки, толщиной с большой палец, а длиной с мизинец, и заостренный к концу. Пока еще – прозрачные. Не так уж много осталось, скоро придется выращивать новые.
Она взяла один стеклолет, вонзила его острый край в палец, окропляя летописное стекло кровью, глубоко вздохнула… Тело, как обычно, словно молнией пронзило, голова закружилась, накатила тошнота.
Стеклолет же впитал кровь, мигнул синим – и погас. Лишь в глубине стекла запульсировала тонкая голубая жилка, но этого мало. Хватит на коротенькую
