– Вот. Вот, смотри.
Поверх ножа и пуговиц легла истертая циновка. Петрас раскатал рулон, открыв мягкие краски и тонкое плетение. Красное с золотом, и пламя, и буквы вдоль краев. В середине пили вино и веселились семь обезьянок.
– Ты ведь и вправду понимаешь… ну, по коллекционерам. Я тут подумал, может, ты оценишь?
Да уж, такое не продашь торговцу в золоте. Тонкая работа, это сразу видно, но старая, истертая почти до дыр. С одного края ковер почернел, опаленный в давнишнем пожаре. Или все же…
Квадим коснулся пальцем потертости.
Нет, даже если вещица древняя – разве скажешь вот так, со стороны? Ковер многое повидал, но одни боги знают, чему он был свидетелем.
– Подумать бы, – услышал собственный голос падальщик. – Хитрое плетение, но видишь, какой он ветхий.
– О, ты не торопись! Возьми к себе, если нужно. Обнюхивай, вылизывай, что ты там еще делаешь? Ты, главное, скажи мне, что надумал.
Вот так, да? А что мешает забрать ковер с концами? Загнать за дюжину монет в порту?
– Пять дней, – рассеял сомнения Петрас. – Через пять дней приноси с оценкой, и я заплачу. Или сам найди покупателя, тогда получишь треть.
Супружница старьевщика так и не проронила ни слова – затопала обратно в лавку, меж кувшинов для масла, пузатых, как она сама.
Когда Квадим добрался до дома, закат на алых крышах дворца экзарха погас. Две старые оливы в сумерках стали бесформенными тенями. Как и полагается по закону, над его дверью чернели буквы: «с», «н» и снова «с».
«Се́йнос», чужак.
Высокий город считают мраморным: все эти храмы, статуи и колоннады – но здесь, внизу, нищенские хибары лепят одну к другой. Побелка давно сползла со стен, в воздухе стоял запах соли и рыбьей требухи.
Ковер полетел в угол, к дырявому матрасу. Медь приятно позвякивала за пазухой. Падальщик высыпал ее на кирпичную лавку, продолжение стены, – и не удержался: принялся по новой пересчитывать.
Шестьдесят ставров. Шесть по десять. Хватит на добрую порцию выпивки! А еще на шлюху, маленькую и смуглую. Все как он любит.
Какая выпивка, какие шлюхи? Пять или шесть сотен. Вот сколько стоит взятка писарю, чтобы его дом не отобрали. Все, что он заработал, – едва ли десятина, иначе скоро его выкинут на улицу, прижимать к пузу лохмотья и подбирать объедки.
Квадим думал об этом и вяло жевал черствую лепешку с пожелтевшим горьким сыром. Оказывается, за дни в скалах он опять отвык от вони трущоб. Через три дома рыбак подкармливал костер козьим навозом, но запах проникал даже сюда. Так, может, ну его? Дались ему эти четыре стены. Из тридцати с лишним лет Квадим десять прожил в треклятой хибаре. И все тридцать – в нищете.
Страну Царя Царей он покинул в трюме, скрываясь от торговцев черным дурманом, которым перешел дорогу. Ночью его нашли, и Квадим проснулся оттого, что его пнули, а затем за волосы поволокли к свету одинокого фонаря, что горел меж бочек и кувшинов в человеческий рост.
Узкоглазый купец из Закатных земель, он оказался по-своему добр – отнял юнца у матросов, выходил и залечил побои. Впрочем, Квадим все равно ограбил чудака, едва корабль причалил в гавани. Чтобы наверняка – он приложил торговца чернильницей, ведь не убивать же его, и с первыми лучами солнца стоял на твердой земле.
Поначалу высочайшая Нака́тта казалась прекрасной. Квадим вырос в столице Царства, где пыльный воздух дрожит в жарком мареве и золоченые купола двоятся в знойной мути. Здесь было чисто, и свежо, и пахло морем – а мраморные девы и воители казались почти живыми в прозрачном воздухе. Потом беглец набрел на старую площадь, окруженную постройками из неотесанного камня. На помостах выстроились, едва прикрыв наготу тряпьем, рабы – и Квадим понял, что Высокий город ничем не отличается от страны Царя Царей. Здесь так же торгуют черным дурманом – или каким другим зельем, – так же пьют и убивают за горсть медяков. Даже шлюха стоит примерно столько же.
Десять лет… Бесы, а ведь как вчера было!
Впрочем, значение имеют здесь и сейчас. А сейчас были шестьдесят ставров, которых хватит на десятину взятки, – и это учитывая, что сперва он как следует напьется.
Квадим занялся этим, не откладывая.
Когда падальщик вернулся, всего-то час спустя, он был изрядно во хмелю – но не настолько, чтобы забыть, где оставил ковер. Рулон валялся в углу, перед уходом Квадим пинком отбросил его с матраса.
Безмолвно алела в свете фонаря вышивка. Гримасничали обезьянки. Развернутый коврик лежал посередине комнаты, будто поджидая хозяина.
Квадим выругался. Воры! Шестьдесят ставров. Уже пятьдесят семь, если быть точным. Опустив лампу на пол, он бросился к тюфяку, смахнул тряпье в сторону и запустил руки в дыру в полу.
Тайник его был прост: вся надежда, что воровать у него особо нечего, да еще – что вор не догадается вытащить кирпич и найти под первым тайником второй. Взгляд Квадима метался, пока пальцы на ощупь шарили по пыльному углублению. Пусто. Пусто, чтоб их! Шестьдесят ставров, тяжелые, теплые шестьдесят ставров. Лишь первый шаг, чтобы сохранить дом.
– Яйца Шеххана! – выругался падальщик. – Будьте вы прокляты! Будьте вы все прокляты!
Глаза застилал туман. Кровь прилила к лицу и теперь стучала в висках. Но как?.. Все знают, что у него нет ничегошеньки. Кто подсмотрел, кто вынюхал про второй тайник за кирпичом?
Квадим закрыл глаза, пытаясь успокоиться. Привалился к стене.
Медь сумрачно поблескивала на лавке, ровными столбиками, все как он сам и разложил.
– Боги!..
Пот градом тек по лицу падальщика. Подскочив, он снова принялся все пересчитывать. Тридцать, сорок… Руки его тряслись. Пятьдесят и еще семь монет. Он даже засмеялся от счастья. Нашарил оставленную на полу бутылку и глотнул. Дешевое пойло обожгло глотку, по телу заструилась сладкая легкость.
Неужто он бросил монеты вот так, на лавке? Плевать! Главное, что все целехонько.
Не меньше трети звона Квадим просто сидел, пока не высосал остатки вина. Он перепрятал деньги и теперь поглаживал комковатый тюфяк. После пережитого им овладело странное равнодушие.
– Ты словно немеешь, старик, – пожаловался как-то Петрас. – Вот точно говорю!
Да что ты знаешь, старый хрыч? Да, дни в трущобах проходят в вязком густом тумане. Еще и дом, твой собственный дом – норовят отобрать! Падальщик пил и много спал. Затуманенное сознание отказывалось подсчитывать дни, но и на вонь с грязью ему было плевать.
– Что ты об этом знаешь? – вслух спросил Квадим.
И вздрогнул.
Показалось – в дверях стоит высокий сгорбленный человек. Нет. Нет, это тени. Лишь тени крохотного огонька масляной лампы.
Взгляд падальщика вновь упал на ковер. Обезьянки играли в кости и посмеивались.
Они же пили и праздновали!
Вставать было долго, да и каморка у него крохотная – Квадим на четвереньках подполз к циновке, впился взглядом в выцветшие краски. Семь обезьянок сидели кругом и бросали
