– Дрыхнешь, – шепнул Болд.
Пыль заволокла равнину. Щекотала ноздри. Метры до ручья он преодолевал четверть часа, стараясь ни единым звуком не выдать себя. Однажды хвост оторвался от земли, но, повисев, снова упал в песок.
У источника Болд напился, жадно зачерпывая воду. Медленно пошел к разрушенному лагерю. Он двигался так, чтобы ловить размытые очертания червя краем зрения. Первой важной находкой стал спальный мешок. Болд поднял его и вздрогнул: из песка торчала иссеченная щебнем кисть. Скрюченные пальцы. Богдан.
Он не задержался у могилы палеонтолога. Сапоги увязали в насыпи. Правый борт грузовика почти исчез под наносом.
Сосредоточившись на мыслях об Алене, Болд прокопал лаз в кузов, и здесь немного расслабился. Он шарил взглядом по опрокинутым покрышкам и бензобочкам. Металлический каркас тоскливо повизгивал под давлением, песок напирал на брезент.
Вот кувалда, о которой говорила женщина. Вот консервы. Вот и аптечка.
Он сгреб банки в спальник. Прихватил лопату и пустую канистру.
Извиваясь червем, выбрался из кузова.
Не обязательно было смотреть на бархан в упор, чтобы понять: олгой-хорхой оседлал его верхушку.
Из забытья Алену вытащил далекий гудящий звук. Ужас навалился стокилограммовой гирей. Болд ушел. Бросил ее умирать. И это – расплата за грехи мужа, за чертовы письма Богдана.
В течение часа она тряслась от страха, превосходящего даже боль.
И зарыдала, когда вместо разложившегося трупа, вместо слепого мертвого супруга в горловине появился Болд. С мешком подарков, как Дед Мороз.
– Ты не оставил меня.
– Я не посмел бы.
Он принес родниковую воду. Лекарства. Пищу. Три минуты она, захлебываясь и кашляя, утоляла жажду. Алчно ела, выуживая грязными пальцами кусочки мяса, брызгая жиром на воротник. Обезболивающее подействовало быстро. Она была почти счастлива.
– Как ты проскользнул мимо него?
– Он спал. Проснулся, когда я шел обратно. Я думаю, я ему не интересен.
– Вот как? – щеки защипало, мясу стало тесно в желудке.
Алена думала о чем-то подобном. Олгой-хорхою безразличен монгол. Ему приглянулась она. За ней он приполз из ада.
– И мы сыграем на этом, – сказал Болд, неспешно пережевывая свинину. – В кузове есть запасы бензина. Завтра я попробую снова спуститься туда и зажечь костер. Отец говорил, они не любят огонь.
– А грузовик? Ты не заводил его?
Он махнул рукой.
– Завяз по горло. И масло наверняка застыло. Но если мы прогоним Ужас, будет время расчистить колеса и прогреть мотор.
«Шанс, – подумала Алена. – Это наш шанс».
Она смотрела, как Болд ест, и покусывала губу.
Чем черт не шутит, вдруг завтра червь сам уйдет, возвратится в пекло?
Болд слизал с запястья жир. Указал на спальник.
– Давай подстелем. Береги ступню.
Мускулистые руки оторвали от пола. Борода кольнула в щеку, Алена улыбнулась. Болд уложил ее на мешок, как жених укладывает невесту на перину.
– Твои брюки, – ойкнула она.
Расстегнула ремень.
– Тише, тише, – Болд, баюкая забинтованную ногу, помог стащить штаны. Правая ступня покоилась на его коленях. Левую Алена подогнула под себя и внимательно смотрела на мужчину. Овчинные полы разошлись, наполовину оголив грудь. Грудь приносила Алене множество проблем: слишком чувствительная, слишком тяжелая, бывало, после долгой полевой работы соски натирались до крови о грубые чашечки бюстгальтера. Лифчиков такого размера не выпускают, а под заказ дорого. И ученым мужьям пойди докажи, что она – личность, высококвалифицированный специалист, а не скифская баба.
Сейчас эти непокорные капризные мячи лежали смирно, ожидали, пока их покачают в мозолистых ладонях.
Сердце галопировало под мякотью, но лицо онемело и было спокойным, сосредоточенным.
Минуту длился безмолвный диалог. Наконец Болд смилостивился и поступил, как надо было обоим.
Груди мотались по взопревшему телу, раненая стопа подрагивала. Каждый удар чресел встречался восторженным выдохом.
«Волшебный, – думала она, почти плача от нежности, – большой, родной, волшебный».
Болд стал темным пятном, он двигался над ней, в ней, и она сжимала его бока и потом кричала.
Закончив, он встал, кряхтя. Она лежала, растрепанная, мокрая, со смесью удивления и мечтательности трогала свою грудь, будто та отросла минуту назад и нуждалась в изучении.
– Я снова голодна, – тоном провинившегося ребенка сказала Алена.
Болд обвел ее поблекшим взглядом, побрел, пьяно покачиваясь к выходу. Голый, ссутулившийся.
И ушел из грота.
Она звала, умоляла и плакала.
Да, ее порыв был дурным, аморальным, но они вместе поддались ему, он тоже хотел – еще как хотел!
Почему же он наказывает ее, последний мужчина на земле, последний под злобным небом?
Или это не кара?
Может, ему стало плохо? Может, он выбрался из убежища, чтобы умереть, и его труп лежит в ручье, омываемый чистыми струями?
Может, червь нашел способ выманить его, пригласил, как Крысолов из сказки, и мужчина не сумел противиться назойливой дудочке?
Где же ты, Жан?
Она сорвала голос. Слезы иссякли. Всматриваясь в горловину, она начала подниматься – медленно, хватаясь за стену. Выпрямилась, опираясь об уступы, на одной ноге запрыгала к свету. От страха по бедрам потекло горячее.
«Одним глазком! И сразу назад».
Буря прекратилась. Солнце проклевало серый занавес и грело скалы. Алена замерла на краю грота.
Она таращилась в пустоту, периферийным зрением выискивая олгой-хорхоя. Никакого гротескного силуэта там, где утром сторожил червь. Осмелев, она покосилась на барханы. Тварь ушла, но надолго ли?
Словно паучьи лапки мерзко закопошились под сердцем.
Хрустнула шея, когда Алена резко обернулась к лагерю. Шквал занес его песком, выстроил баррикады, но отрытый грузовик стоял на выезде из лощины. Слезинка скатилась по чумазой щеке женщины.
Она смотрела на песчаный бугор и понимала, что две ночи назад приняла его за огромного червя. Что, убегая в буране, даже не подумала о научном объяснении происходящего.
Не изучила раны Богдана. Не проверила, стоит ли кто-нибудь в данный момент на выступе слева.
Олгой-хорхой – настоящий олгой-хорхой – рявкнул коротко, и железное полотно лопаты плашмя обрушилось на темечко Алены.
Грузовик ехал по пустыне. Дорога-гребенка вилась среди осадочных пород, образующих своими глыбами лабиринты. Тень горных хребтов скользила по пыльному лобовому стеклу, по лицу водителя.
В кузове, заваленная баками и ящиками, связанная бечевой, лежала самка, а подле нее – откопанный самец. Тупой, слабый, недостойный этой красивой женщины. Ему хватило доброго удара в живот и двух быстрых тычков ножом. Первый глазик. Второй глазик. Спокойной ночи, собиратель драконов.
Болд ухмыльнулся.
Он никогда не выпивал с отцом. Папаша предпочитал надираться в одиночестве. А выпив как следует, измывался над сыном. Мачеха не заступалась. Знала норов мужичка. Выбегала из дома, скобля шрамы, папиросные ожоги. У Болда тоже была коллекция таких отметин. На животе. В паху. Там, где их не увидят соседи.
Отец был чокнутым мерзавцем. Он брал руку тринадцатилетнего сына и засовывал ее в медвежий капкан. К его чести, всякий раз успевал выдернуть до того, как зубастая пасть сомкнется. Он сажал на плечи окоченевшего от
