– Что же делать?
– Есть одна задумка…
– Какая?
– Подвалы здания «Эр-Си-Эй» так же глубоки, как подвалы собора.
– И?..
– Спустимся и попытаемся пробить ход. Может быть, мы доберемся до Фойла снизу.
В старое здание «Эр-Си-Эй», давным-давно запертое и заброшенное, ворвался отряд. Они вломились в нижние пассажи, ветхие музеи древних розничных магазинов. Они нашли грузовые шахты и спустились по ним в подвалы, заполненные электрооборудованием, обогревательными и холодильными системами. Они спустились еще ниже, на уровень фундамента, по грудь в воде от ручьев доисторического острова Манхэттен, от ручьев, которые все еще текли под покрывающими их улицами.
Медленно продвигаясь по направлению собора Святого Патрика, они неожиданно обнаружили, что непроглядная тьма освещается огненным мерцанием. Дагенхем закричал и бросился вперед. Взрыв, обнаживший подвалы собора, расколол перегородку между склепами двух зданий. Через искромсанные разрывы в земле и камне открывался вид на дно ада.
В лабиринте искореженных труб, балок, камней, проволоки и металла лежал Гулли Фойл. Его освещали мерцающее сияние сверху и маленькие языки пламени вокруг. Его одежда горела; на лице пылала татуировка. Он слабо шевелился.
– Боже мой! – воскликнул Йанг-Йовил. – Горящий Человек!
– Что?
– Горящий Человек, которого я видел на Испанской лестнице. Впрочем, сейчас это неважно. Как нам быть?
– Идти вперед, разумеется.
Слепящий белый плевок меди внезапно упал сверху и с громким чавканьем расплескался в десяти футах от Фойла. За ним последовал второй, третий, мощный тягучий поток. Начало образовываться маленькое озеро. Дагенхем и Йанг-Йовил опустили лицевые пластины своих костюмов и полезли через щель. После трех минут отчаянных попыток им стало ясно, что они не в силах добраться до Фойла; пройти через лабиринт снаружи было невозможно. Дагенхем и Йанг-Йовил попятились.
– Нам к нему не подойти, – прокричал Дагенхем. – Но Фойл выбраться может.
– Каким образом? Он, очевидно, не в состоянии джантировать, иначе бы его здесь не было.
– Он может ползти. Смотри. Налево, потом вверх, назад, обогнуть балку, поднырнуть под нее и выпихнуть тот спутанный клубок проволоки. Внутрь нам его не протолкнуть, а вот Фойл выбраться может.
Озеро расплавленной меди медленно текло к Фойлу.
– Если он сейчас же не вылезет, то зажарится заживо.
– Ему надо подсказать, что делать.
Они начали кричать:
– Фойл! Фойл! Фойл!
Горящий человек в лабиринте продолжал слабо копошиться. Ливень шипящего металла полыхал огнем.
– Фойл! Поверни влево. Ты слышишь? Фойл?! Поверни влево и лезь наверх. Потом… Фойл!
– Он не слушает… Фойл! Гулли Фойл! Ты слышишь?
– Надо послать за Джизбеллой. Может быть, он ее послушает.
– Нет, лучше за Робин.
– Но согласится ли она? Спасти именно его?
– Ей придется. Это больше, чем ненависть. Это больше, чем все на свете. Я приведу ее.
Йанг-Йовил повернулся, но Дагенхем остановил его.
– Погоди, Йео. Взгляни, он мерцает.
– Мерцает?
– Смотри! Он… исчезает и появляется. Часто-часто. Вот он есть, и вот его нет.
Фойла словно била мелкая дрожь. Он напоминал неистово трепещущего мотылька, полоненного дуpманящим огнем.
– Что это? Что он пытается сделать? Что происходит?
Он пытался спастись. Как загнанный зверь, как раненая птица, как бабочка, заманенная открытой жаровней маяка, Фойл отчаянно бился… опаленное, измученное создание, из последних сил пытающееся выжить, кидающееся в неведомое.
Звук он видел, воспринимал его как странной формы свет. Они выкрикивали его имя, а он воспринимал яркие ритмы:
Движение казалось ему звуком. Он слышал корчащееся пламя, он слышал водовороты дыма, он слышал мерцающие, глумящиеся тени… Все обращались к нему на странных языках.
– БУРУУ ГИАР РУУАУ РЖЖИНТ? – вопрошал пар.
– Аш. Ашша. Кири-тики-зи мдик, – причитали мельтешащие тени.
– Ооох. Ааах, Хиии, Ччиии. Оооо, Аааа, – пульсировал раскаленный воздух. – Ааах. Мааа. Пааа. Лааааа!
И даже огоньки его собственной тлеющей одежды вговаривали белиберду в уши:
– МАНТЕРГЕЙСТМАНН! – ревели они. – УНТРАКИНСТЕЙН ГАНЗЕЛЬСФУРСТИНЛАСТЭНБРУГГ!
Цвет был болью… жаром, стужей, давлением; ощущением непереносимых высот и захватывающих дух глубин, колоссальных ускорений и убийственных сжатий.
Осязание было вкусом… Прикосновение к дереву отдавало во рту кислотой и мелом, металл был солью, камень казался кисло-сладким на ощупь, битое стекло, как приторное пирожное, вызывало тошноту.
Запах был прикосновением… Раскаленный камень пах, как ласкающий щеку бархат. Дым и пепел терпким шероховатым вельветом терли его кожу. От расплавленного металла несло яростно колотящимся сердцем; озонированный взрывом воздух пах, как сочащаяся сквозь пальцы вода.
Фойл не был слеп, не был глух, не лишился чувств. Ощущения поступали к нему; но поступали профильтрованные через нервную систему исковерканную, перепутанную и короткозамкнутую. Он находился во власти синестезии, того редкого состояния, когда органы чувств воспринимают информацию от объективного мира и передают ее в мозг, но там все ощущения путаются и перемешиваются друг с другом. Звук выражался светом, движение – звуком, цвета казались болью, прикосновения – вкусом, запах – прикосновением. Фойл не просто затерялся в адском лабиринте под собором Святого Патрика; он затерялся в калейдоскопической мешанине собственных чувств.
Снова доведенный до отчаяния, на самой грани смерти, он отказался от всех устоев и привычек жизни; или, может быть, ему было в них отказано. Из сформированного опытом и окружающей средой существа Фойл превратился в зачаточное, рудиментарное создание, жаждущее спастись и выжить и делающее для этого все возможное. И снова, как два года назад, произошло чудо.
Вся энергия человеческого организма целиком, каждой клетки, каждого нерва, мускула, фибра питала эту жажду, и снова Фойл джантировал в космос. Его несло по геопространственным линиям искривленной Вселенной со скоростью мысли, далеко превосходящей скорость света. Пространственная скорость была столь пугающе велика, что временная ось отошла от вертикальной линии, начертанной от Прошлого через Настоящее в Будущее. Он мчался по новой, почти горизонтальной оси, по новой геопространственной линии, движимый неисчерпаемым потенциалом человеческого мозга, не обузданного более концепциями невозможного.
Снова он достиг того, чего не смогли Гельмут Грант, Энрико Дандридж и множество других экспериментаторов, потому что слепая паника заставила его забыть пространственно-временные оковы, обрекшие на неудачу предыдущие попытки. Он джантировал не в Другое Место; он джантировал в Другое Время. Но самое важное – сознание четвертого измерения, завершенная картина Стрелы Времени и своего положения на ней, которые заложены в каждом человеке, однако находятся в зачаточном состоянии, подавляемые тривиальностью бытия, у Фойла выросло и окрепло. Он джантировал по пространственно-временным линиям, переводя «i» – квадратный корень из минус единицы – из мнимого числа в действительность великолепным действом воображения.
Он джантировал.
Он был на борту «Номада», плывя через бездонную стужу космоса. Он стоял у двери в никуда.
Холод казался вкусом лимона, а вакуум когтями раздирал кожу. Солнце и звезды били все тело лихорадочной дрожью.
– ГЛОММНА ФРЕДНИИТ КЛОМОХАМАГЕНЗИН! – ревело в его уши движение.
Фигура, обращенная к нему спиной, исчезла в конце коридора; фигура с медным котлом, наполненным пищевыми концентратами. То был Гулли Фойл.
– МЕЕХАТ ДЖЕСРОТ К КРОНАГАНУ НО ФЛИММКОРК, – рычало его движение.
– Аха! Ох-хо! Мгит нок тукак, – отвечали завихрения
