– Вот, – Семирад поднял руку и показал на зарубку на столбе близ среднего очага. Чтобы достать до нее, воеводе, человеку среднего роста, пришлось изрядно потянуться. – Это отметка роста князя, сделанная, когда ему было двадцать пять лет.
Мистина примерился и присвистнул. Отметка находилась на полголовы выше его собственной макушки. Понятно, почему Амунда сына Вальстена с юных лет прозвали Йотуном – что на языке волынской руси звучало как Етон. Он отличался великаньим ростом и великаньей же уродливостью лица. Вот только, подумал Мистина, время распорядилось этими дарами неодинаково. Рост сгорбленного старика стал с тех пор гораздо меньше, зато уродливость лица с годами только увеличивалась.
Однако в чертах Мистины отражалось лишь почтительное восхищение.
– Как это было предусмотрительно, – заметил он, возвращаясь к княжескому престолу. – Знавших тебя в юности уже не осталось среди живых, а столб – надежный свидетель для удивления будущих поколений.
– Это Вальда придумала, – пояснил Етон. – Моя первая княгиня. Так и сказала: когда ты состаришься, а эти все перемрут, никто и не поверит, что ты был так высок. Надо, дескать, сделать отметку в надежном месте, сейчас, когда ты, слава богам, наконец перестал расти.
А ведь, пожалуй, подумалось Мистине, молодая княгиня Вальда полвека назад любила своего мужа, раз ей пришло в голову увековечить его рост. Любила вопреки внешности… или как раз за это. И вёльва не предскажет, за что женщина полюбит мужчину. Кого за силу, а кого и за слабость…
– Какой мудрой была твоя первая княгиня! – искренне восхитился Мистина и невольно оглянулся, отыскивая женщину, которая подала бы ему приветственный рог.
В прошлый раз, семь лет назад, это была Семирадова боярыня. Сейчас с рогом возле престола стояла женщина помоложе, в варяжском платье с наплечными застежками.
– Это Катла, – кивнул на нее Етон. – Стегина женка.
Боярыня была куда моложе мужа – видимо, взята уже после поры греческих походов. Приняв у нее рог, Мистина вежливым поцелуем доброго гостя коснулся ее губ, но при этом улыбка в глазах словно говорила: ты лучшее, что я вижу в этом городе. Катла опустила глаза, морща губы, чтобы не выдать удовольствия.
Вернув Катле рог, Мистина вновь перевел взгляд на Етона:
– А ты, я вижу, так и не сыскал новой госпожи, достойной занять место на середине женской скамьи?
– Невеста не подросла еще, – угрюмо пошутил Етон. – Изволь сесть. – Он показал на второе почетное сиденье, напротив своего. – Будь у меня жена, она бы уже умерла от любопытства. Мы слышали, у вас лето выдалось бурное. В прошлый раз ты приезжал куда каким щеголем, наши все слюной изошли, глядя на твое платье греческое, да и уговорили меня на тот союз. Тоже портищ расписных захотели… А нынче, вижу, ты в жалях[9], – он окинул взглядом белый кафтан Мистины с серебряным позументом на груди. – Умер твой отец, это ведь правда?
– Если бы только отец!
Усевшись, Мистина принялся за рассказ. Говорил он долго: о гибели Свенельда на лову, о ссоре Ингвара со Свенельдовой дружиной.
– Я слышал, что твой князь порубил дружину твоего отца, – кивнул Етон. – Не знал, верить ли. И как же ты после этого остался при Ингоре?
– Мой отец никогда не одобрил бы и не позволил своей дружине того, чего желали эти люди, – оторвать Дерева от владений киевских князей и править ими самим. Они и попытались это сделать лишь после его смерти. А я никогда не предам памяти отца и не пойду против его воли. Мне не пришлось выбирать, на чью сторону встать.
Если до этого Мистину слушали с любопытством, то дальше он рассказывал в такой тишине, что было слышно, как постреливают дрова в очаге. О гибели Ингвара. О мести Эльги за мужа на его могиле. Лишь сам Етон иногда нарушал безмолвие, переспрашивая какое-нибудь слово; порой он подносил широкую ладонь с большому морщинистому уху, как делают глуховатые, надеясь лучше услышать.
– Ровно блуд взял[10] древлян и князей их, – закончил Мистина, – когда они сочли, будто с гибелью Ингвара и русь вся сгинула и некому больше встать против них. Ведь знали они, что с Ингваром погибло всего два десятка его гридей, а большая дружина – восемь сотен человек, да бояре русские и полянские, да все родичи, великие бояре русские и князья, – все живы. С чего возомнили, будто Эльга беззащитной осталась и рушник свадебный Маломиру поднесет? Дивно, да спросить более некого. Будто сглазил их кто, черные руны похоти и безумия вырезал для них.
Он невольно взглянул на серебряную пластинку, висевшую на груди Етона на одном колечке с «молоточком Тора»: на ней были выбиты в два ряда старинные руны, похожие на ветви без листвы. Какое-то заклинание – надо думать, здоровья и долголетия. Мудрый человек оберег делал – сколько лет сохраняет силу.
– И что же ты и твоя княгиня хотите от меня? – помолчав, спросил Етон. – Помощи? Войска?
– Княгиня пожелала, чтобы ты от меня услышал всю правду об этих событиях. Она и с нею вся русь киевская верят, что ты нашей дружбе не изменишь и поддержишь нас, если будет к тому нужда. Или хотя бы откажешь в поддержке нашим врагам. А они, мнится нам, ждать себя не заставят.
Пристально глядя в лицо Етону, при этих словах Мистина заметил на нем проблеск смущения, недовольства.
Жма, так и есть! Здесь уже кто-то был! Древляне уже просили Етона о помощи против киевских русов. И если Етон об этом умолчал и теперь прикидывается, будто слышит о гибели Ингвара и о мести Эльги впервые… то очень удачно, что Анундовы горностаи и Генриховы мечи вынудили Мистину приехать сюда самого.
* * *Етон и правда уже слышал об этих событиях – дней пять назад к нему прибыл боярин Красила с поклоном и речами от Володислава, князя деревского.
– Вы, бужане, и мы, древляне – одного старинного корня, дулебского, – говорил он. – Деды наши братьями были, князь бужанский один всем владел, отсюда и до Днепра, а роды деревские и дреговичские, да и полянские тоже – были его дети и жили во всем с бужанами заедино.
– Это правда, да только слышал я, еще до нас, до руси, пошли между внуками дулебскими раздоры и стал всякий род жить и править сам по себе, – не без ехидства отозвался Етон.
Он не пропустил намек: признай он древлян «братьями», помоги им отбиться от Киева – и последний деревский князь сулит признать его «старшим братом» над собой. Но не спешил радоваться: от иной родни убытку больше, чем пользы.
– Пошли у нас
