– Так и они!
– А их сколько?
– Человек сорок. Я не считал всех-то.
– Сорок человек – о двуконь? Мы же тридцать голов у них угнали!
Косач только развел руками: а мне почем знать?
Теперь Берест и Косач шли следом за своими врагами. Расспрашивая в весях, где русы уже проехали, скоро они выяснили немало. И Мистину, и Люта знали в лицо. Значит, Берест не ошибся, когда на переправе узнал Свенельдича-младшего. Но здесь оказался и старший! Теперь при них было лишь сорок человек – около десяти, выходит, они на Моравской дороге оставили. Но у этих сорока человек была при себе без малого сотня лошадей. Выходит, угнанных они вернули? Как это вышло? Что с Миляем, Божищами, всеми людьми? Об этом никто по пути не знал: кияне не вступали в беседы с весняками. Береста разрывало на части от беспокойства: хотелось скакать назад, чтобы узнать, как там свои, но ему же нужно добраться до Плеснеска, найти там Красилу и передать эти две клятые шкурки! «Крысы белые, белки бесхвостые, кому от них какая польза! Ну их к летуну, одно беспокойство!» – бранился он, но не смел нарушить приказ Миляя.
Кое-чем их подкармливали по пути в весях, куда просились на ночлег: покон гостеприимства все помнили. Раз застрелили двух глухарей. Общипали несколько кустов зрелой лещины, так что в целом не голодали. Если не было дождя, то ехали, пока не сгущалась тьма и не прятала дорогу, и тогда устраивались возле долго тлеющего костра прямо под ветвями. Поспешали изо всех сил.
И все же до самого Плеснеска Берест больше не увидел впереди знакомых ярких круглых пятен – щитов за спинами замыкающего дозора. Русы достигли цели раньше, опередив их на несколько дней.
* * *Когда Лют торопливо рассказал, как сходил в гости к Радаю, Мистина прижал ладонь ко лбу.
– Ну, я помню, ты велел личико беречь… – запоздало оправдываясь, добавил Лют. – Так пока ты вернешься, я хотел поскорее…
Мистина опустил руку.
– Отец гордится тобой… – промолвил он, будто открывал священную тайну.
Во взгляде его было выражение, которого Лют не понял.
– Да ну… – Лют отвел глаза, мельком подумав о Свенельде за столом у Одина.
– Истовое слово говорю тебе. Ты человек и удачливый, и сметливый. На днях сходишь к ним снова. Я бы пошел и сам, но об этом Етону уж точно донесут, а ему не надо знать, что мы водим дружбу с купцами, имеющими связи у немцев. Рыскун и Требиня… уж понятно… отец послал надежных людей посмотреть товар на месте… Чтобы не подсунули дрянь какую. И ведь я их летом не видел, – припомнил Мистина. – Мне не до того было, чтобы расспрашивать, где кто, но если бы Требиня летом был в Деревах, уж эту рожу я бы не пропустил…
Лют выразительно поморщился. Требимира, хорвата родом, он не любил, и никто его не любил. Это был страшный человек – внутри и снаружи. Ему можно было поручить любое, самое грязное дело, и он бы выполнил его, без колебаний и с удовольствием. Мистине самому приходилось ему такие задания давать, но и он предпочитал не сталкиваться с Требиней без нужды.
Через день Лют навестил Радаев двор снова. Томилица уже не плакала, а улыбалась ему, даже обронила тайком: надо же, был отрок, а стал молодец молодцом! Вырос – как из воды вышел! Лют подмигнул ей тайком от родителей – а как же? Но беседовал больше с ее отцом. Радай, разговорившись, рассказал, что давно торгует мехами, перекупая их у русских купцов и продавая саксам, уграм и чехам. Из одной державы в другую дорогие товары перевозили доверенные люди какого-нибудь высокородного человека – князя, короля, а в христианских странах дальней торговлей порой занимались епископы и монастыри. Но в чужих городах им требовались посредники, и из них понемногу росло сословие городских торговых людей под покровительством местной власти. Радай рассказывал, какие меха пользуются спросом у баварской и саксонской знати: соболь, куница, белка, лиса. Почем они у немцев стоят: шесть марок серебом за соболий кафтан или за кунью шубу, а шуба из белки – всего одну марку.
В другой раз Лют расспросил бы, что это за марка в Восточно-франкском королевстве и как соотносится с гривной, но сейчас ему мешала Томилица: она стояла у отца за спиной, и блестящие глаза ее то и дело притягивали ответный взгляд Люта. Она привыкла к тому, что младший сын воеводы – еще отрок, и раньше ей, замужней женщине, не было до него никакого дела. И вот отрок внезапно стал мужчиной, да таким, мимо какого ни одна женщина не пройдет, не взглянув. Чему дивиться – многие женятся раньше его лет. Но она-то не девчонка, она мать, вдова! Однако и у нее сердце будто обдавало теплой волной при виде этого лица, где юная свежесть сочеталась с вполне зрелой мужественностью. Эта гладкая кожа, пушистые брови, глаза – карие в полутьме избы, – будто древесная почка в росе, в них еще виден вчерашний отрок, которого хочется с материнской нежностью прижать к груди. Но жестковатые черты, лукавая улыбка правой стороной рта, покатые мускулистые плечи, крупные сильные кисти рук с белыми отметинами от давних ссадин, крепкая шея словно говорят: в материнской нежности он уже не нуждается. От женщины ждет совсем другой любви и готов одарить ее всем нерастраченным пылом юных сил. Поймав наконец пристальный взгляд – словно вопрошающий: «Чего ты хочешь от меня?» – Томилица опомнилась, отвела глаза и отошла к оконцу. Что он о ней подумает? Едва овдоветь успела, а уж пялится на парней!
– Люди Генриховы, Хадрат и Ландо, летошнюю зиму ко мне пришли сперва, – рассказывал Радай, и Лют с усилием принуждал себя слушать его, а не глядеть на женщину у окна. – Я их свел с зятем и товарищем его, Сигге. Как они там меж собой сговорились – то уже дело не мое. А назначили в начале зимы нынешней съехаться, каждый со своим товаром. Уж очень, говорили, сильно желает Гених брату своему старшему, Оттону, на Рождество накидку какую-то особую поднести. Не знаю, соболей он хочет, что ли. Так… – Радай с тревогой заглянул в глаза Свенельдичу-младшему, – будет дело-то наше? Я тут не покупаю, не продаю, но я же людей свел… добрая слава моя…
– Дело будет, – понизив голос, заверил Лют. – Как люди приедут, ты тут же нас уведоми. Неужели твоей доли совсем нет?
– Товар не мой… – Радай отвел глаза.
– Но скотов парочку тебе же обещали? – настаивал Лют: Мистина подсказал ему, о чем надо спросить.
– Ну… пять. Четверть гривны.
– Вот
