И не успел Лют решить, стоит ли идти, как Сигват скользнул вперед со скрамом в руке. Исчез за углом. Показался, кивнул и снова исчез.
Лют последовал за Томилицей, подавляя улыбку. Его что, теперь и до постели будут провожать?
Но в закуте между стеной избы и тыном Сигвата не было – нес дозор за следующим углом.
– Что ты так глядишь на меня, будто туча черная! – горячо зашептала Томилица, придвинувшись ближе к Люту и умоляюще сжав руки. – Тебе сказали, будто с нашего двора зовут, да? Человек твоего брата приходил – Альв, да? Он рассказывал…
– Мне сказали, – Лют сжал обе ее руки и притиснул женщину к стене избы, как будто распял. В глазах ее появился испуг, но она молчала и не противилась. – Сказали, будто ты меня к себе позвала и измену тех двоих, Рыскуна и Требини, открыть обещала.
– Нет… нет… клянусь… землей-матерью… дитем моим клянусь… чтоб не дожить до завтра… – бормотала она, от испуга не находя связных слов. – Как бы я могла? Ты же… сын… господина нашего… Узнала бы я измену… сказала бы тебе. Но не было…
Глядя ей в глаза почти вплотную, Лют видел в них испуг, но это был честный испуг. Она боялась не разоблачения, а самого подозрения, пятнавшего ее честь и даже, пожалуй, задевавшего что-то в сердце.
– Я бы не могла! – даже не пытаясь высвободиться из крепкой хватки, она умоляюще склонила голову к плечу. – Я тебя только теперь и узнала, когда в Свенельдовом городце мне не жить больше… да и городца нашего нет. Но уж как узнала… я бы умерла лучше, чем тебя на погибель завела. Ты… сокол ты ясный, никогда на веку моем я такой красоты не видала… сама бы жизнь отдала за тебя…
Испуг исчез из ее взгляда, теперь она лишь всматривалась в глаза Люта, и в чертах ее проступало наслаждение. Растворяясь в его глазах, она уже готова была забыть, о чем меж ними шла речь. Свежесть его юного лица вызывала в ней нежность, а твердость черт и острота взгляда – трепет перед мужской силой. Все вместе наполняло восторгом и томлением, от чего Томилица едва стояла на ногах.
Взгляд Люта смягчился. Он давно уже знал, без каких забав не обходятся ночные купальские и колядные гулянья, в его руках бывали челядинки и пленницы. Но впервые женщина пыталась сказать ему о любви. Вдова отцовского оружника, купеческая дочь, была ему не ровня, но все же она и не из тех девчонок, что уже года два-три пялили на него глаза и глупо хихикали.
Он ослабил хватку, и Томилица, высвободив руки, положила ладони ему на грудь. На лице ее появилось умиротворение и покорность. Лют наклонился – она оказалась ниже него на полголовы – и припал к ее губам. И те раскрылись ему навстречу с готовностью и облегчением, без слов говоря: нет для меня награды милее, чем дарить тебе мою любовь…
* * *– Уехали твои русы!
Улыбаясь, Летава поставила лукошко на край скамьи. Развязала теплый платок и бросила сверху. На вьющихся рыжих волосах сидело вышитое очелье с двумя простыми колечками. Белая, как сметана, с теплым ягодным румянцем, она была так хороша, что Берест не мог не улыбнуться ей в ответ.
– Они не мои. Трясовица б их всех взяла.
– Ты осторожнее. Здесь боги слышат!
– Да и хорошо. Взяли бы боги жизнь мою, а взамен извели бы все их племя – я б хоть в огонь кинулся, – с досадой, что такого уговора никто ему не предлагает, ответил Берест.
– А ты снов вещих не видишь тут? – полюбопытствовала Летава.
– Вроде не было.
– Все-таки тут Божья гора. У нас кто хочет вещий сон, на Вальстенову могилу ходит. Там если спать, то непременно вещий сон увидишь. Только теперь уж не время – Марена пришла, пожалуй, к земле примерзнешь.
Внучка Бегляны приходила к Бересту каждый день. Приносила поесть, рассказывала, что делается в Плеснеске. Поуспокоившись, Берест стал скучать в своем заточении и с нетерпением ждал ее прихода.
Красила и уцелевшие его отроки уехали вчера в ночь. Русы – на другое утро. Сколько знала Летава, Мистина не требовал от Етона погони, и убрались кияне по Моравской дороге. Но Берест не был спокоен за своих – от этих волков любой пакости можно ожидать. Может, они и уехали так скоро, чтобы тайком нагнать древлян и прикончить всех до одного…
От этого беспокойства ему не терпелось самому скорее пуститься в дорогу. Будь его воля – уехал бы на другой же день, как Летава принесла ему радостную весть об отъезде русов. Но женщины уговаривали подождать – Плеснеск еще не успокоился и обсуждал странные и страшные события.
Но вот Летава сама сказала, что пора ему в дорогу.
– Послезавтра Чудислав назначил Марену встречать. Здесь народ соберется, в обчинах пир будет, князь придет жертвы приносить. И лошадь твою…
– Рыбу? – вскинулся Берест.
Летава засмеялась: ей все казалось очень смешным, что лошадь зовут Рыбой.
– Ее же твой боярин сюда как дар богам привел. А она и нестарая еще, и серая – в самый раз для Марены. Князь ее и помолит[14]…
– Нет, мне моя Рыба самому нужна. Да она и не моя. У нее истовый хозяин есть. Я ее еще вернуть должен… если выйдет, – Берест вздохнул.
– Тогда завтра поутру и отправляйся, – Летава тоже вздохнула. – До зари, пока не рассветет еще. Я приду тебя проводить, хочешь?
– Не надо. Увидит еще кто тебя…
– Да я тихонько проберусь…
Летава так смотрела на него, будто ждала чего-то. Чего? Кто он ей? Не своего племени даже.
– Только как же… Рыба-то исчезнет. Хватятся, скажут, божью лошадь украли.
– Я скажу, что видела, как Марена позвала ее, она и ушла прямо в небо, – Летава улыбнулась и встала с лавки. – Я приду, припаса тебе принесу на дорогу.
– Да я справлюсь. Добуду чего-нибудь.
– Упрямый ты какой! – с обидой воскликнула Летава. – Ему как лучше хотят… ну и оставайся со своей Рыбой!
Она метнулась к двери и пропала. Берест озадаченно смотрел ей вслед. И чего такого сказал?
* * *Последней своей ночью в Плеснеске Берест почти не спал. Бегляна и внучки принесли ему старый «дедов» овчинный кожух и три овчины, так что спал он, тепло укрытый, а лицо прикрывал валяной шапкой. Хотел перед дорогой выспаться получше, но, едва накатывала дрема, как он вздрагивал и просыпался в испуге: утро! Светает! Открывал глаза, видел глухую тьму и снова расслаблялся.
Но вот почуял: пора. Есть не хотелось, и он рассовал по седельным сумкам те припасы, что еще оставались:
