– Спасибо вам, боги бужанские, что укрыли, ворогам не выдали, – держа Рыбу в поводу, Берест поклонился идолам на площадке. Положил отломанный кусок коровая – щедрое подношение, при его-то скудных запасах. – Если прогневил чем, простите. Не по злому умыслу… судьба моя нелегка такая.
Кованые копыта Рыбы легонько процокали по краю каменной вымостки. Ворота заскрипели, отворяясь. Берест вывел Рыбу, обернулся, держа повод, чтобы наложить засов… и тут в спину уперлось что-то твердое и, даже через кожух ясно, железное.
– Не дергайся, окунек, а то у меня острога-то острая, – сказал за спиной незнакомый голос.
Но говорили по-славянски и со здешним выговором. Может, и русы… но не киевские. А он уже дрожью облился, чуть в портки не пустил: думал, подстерегли все же.
Кто-то вынул у него из руки повод Рыбы, отвел лошадь в сторону. Берест проследил за ней и увидел направленное к нему лезвие копья. Древко держал какой-то мужик. Возле него стоял еще один – с секирой.
Берестова секира была у него за поясом сзади… Именно что была – едва он о ней подумал, как чьи-то руки выхватили ее оттуда.
– Теперь повернись.
Берест повернулся. Позади него обнаружились даже два копья, и оба теперь смотрели острыми клювами ему в грудь.
– Лошадь, богам отданную, прямо из святилищ увести задумал? – произнес старший над копейщиками – средовек в свите темной шерсти. – Знаешь, что за такие дела бывает? Вместе с лошадью к Марене пойдешь.
– Это моя лошадь, – обронил Берест.
– Сейчас князю расскажешь, кто ты и чья лошадь. Руки давай.
Ему связали руки и повели вниз с Божьей горы – по той самой дороге, по какой он сюда прибежал ночью после драки. За ночь опять выпал снег, и никто еще до них не запятнал чистейшее белое полотно на дороге. Рыбу кто-то вел сбоку от него, но никто на нее не садился.
– Ты же здесь порезвился, да? – на памятном пустыре спросил старший.
Берест не ответил, но тот не настаивал.
Поднялись по увозу к городу, прошли по улицам до княжьего двора. Здесь Берест успел побывать только раз или два. Дымила поварня, сновала челядь. Берест думал, что князь так рано не встает, придется ждать до света – если не до полудня. Но его почти сразу провели в гридницу. Здесь только расставляли столы для завтрака гридей, челядинки носили в корзинах хлеб и раскладывали на длинных деревянных блюдах. Челядины разводили огонь в двух очагах, дым шел вверх, под кровлю, и тянулся к оконцам. Девка размешивала в лохани жидкое тесто для блинов.
– Стань здесь, – старший указал ему место возле дверей.
Берест остался ждать, глядя на суету служанок. Страха особого не было – мало ли он перебоялся разных страхов за это время? Совсем недолгое, если подумать. Девки еще лен сушили после мочки, когда все это началось… когда Маломир и Ольга киевская съехались к Малину, а наутро он нашел на лугу полсотни трупов… Если подумать, тот Берест, каким он прожил свои восемнадцать лет перед этим, умер в тот самый миг, когда он увидел это все, осознал, что случилось. Когда его стошнило – вот это и была его смерть. Он только не понял. Думаешь ведь, что смерть – она какая-то другая… что гром грянет с молнией, тучи в небе сомкнутся, земля-матушка содрогнется от ужаса, Марена явится тебе въяве, от земли до неба ростом…
– Оглох! Иди! – Его подтолкнули древком копья. – Князь тебя зовет, чащоба!
Берест очнулся и вскинул глаза. На княжьем престоле появился Етон – сидел, скорчившись среди подушек, похожий на лесовика на гнилом пне. Кривой нос, седые волосы, брови внешним концом будто обнимают морщинистые веки. Кажется, лицо в такой глубокой старости зарастает шерстью, уподобляя человека его пращуру-зверю.
Берест сделал несколько шагов вперед.
– Ближе подойди! – приказал Етон. – А то не услышу тебя.
Еще шагнув, Берест оказался возле ступенек престола. Етон и правда был очень чудной, похожий на огромного паука. Будто тело его с годами усохло, а кости перестали в нем помещаться и скрючились. Даже шея искривилась. Блеклые глаза под морщинистыми веками смотрели пристально и безо всякого удивления.
– Говорят, лошадь хотел у Марены свести?
– Это моя лошадь, – повторил Берест. – Я сюда на ней приехал. И Красила мне ее привел.
К престолу подошел тот десятский в темной свите – в тепле гридницы он ее распахнул – и положил на ступеньку перед Етоном Берестову секиру.
– А ну! – Етон сделал знак, чтобы поднесли поближе. – Поди ж ты! – Он провел сухими пальцами по насечке, по дубовому чехлу на лезвии, по резьбе елового древка. – Это ж откуда у тебя такая? Не говори, что батька сковал, не поверю.
– С бою взял, – буркнул Берест, не особенно ожидая, что ему поверят в этом. Он и сам, лучше узнав киян, стал сильнее дивиться своей тогдашней удаче. – Когда русы Малин разоряли и гумно подожгли.
– И за то ты тех русов у Путилина двора дожидался, будто волк в ночи?
– Это они – волки. А мне покон велит за родню мстить.
– Отважный какой!
Етон помолчал, рассматривая парня. Не красавец, но собой приглядный, и лицо смышленое. Вид истомленный, но упрямый. И страха в нем особо не заметно. Что сбежавший от русов бойкий древлянин сидит на Божьей горе, князь знал с того самого дня, как его обнаружила там Бегляна. Старуха жалела парня, на беду свою нажившего врага в киевском воеводе, но хозяином города и святилища был Етон, и она не посмела скрыть от него единственного со стороны древлян живого участника той драки. Ведь в первую голову за убийство чужака отвечает старейшина той земли, на какую упало тело, а это он – Етон.
Но князь не спешил. Кияне и так получили четыре деревские головы за одну свою, будет с них. Опомнившись от возмущения и удивления, Етон сообразил: Мистина взял с него клятву молчать, а сам никаких клятв ему не дал. Даже в том, что его рассказ о сватовстве между Ольгой киевской и Оттоном германским – правда. Уж не дурачат ли его на старости лет?
– Ты, отроче, при князе вашем, Володиславе, давно состоишь? – наконец Етон прервал молчание.
– Да я не состою при нем. Он предлагал мне остаться, обещал воли не лишать, да я к Миляю в дружину пошел. Я не холоп, чего мне при князе тереться? Я русов бить хотел.
– Миляй – это воевода ваш лесной? Что мешок с горностаями взял?
– Долгай ту лошадь взял… а так да,
