Радость жизни, что сияла в его глазах. И мстительный огонь, который был готов вспыхнуть на ее месте – который пылал прямо сейчас, когда он наконец решил, что настало подходящее время, время расплатиться за все.
За Серых Клинков.
Расплатиться с предателями.
Расплатиться с убийцами.
Если бы не мужественный воин и его храбрая лошадь, Тлен убил бы оул’данов на месте. Юнца с пятнистым лицом. Вымазанных грязью детишек вокруг него. Быть может, он еще так и поступит.
В глубине души Хетан все это понимала: она знала своего мужа. И, обнажи он свой кремневый меч, она и не пыталась бы его останавливать.
Белолицые слишком долго скрывались. Высылаемые на восток разведывательные партии давно уже сообщили им все, что нужно – какой путь им следует избрать, в какое путешествие вскоре предстоит отправиться. Здесь их удерживала лишь жажда мести. И поразительное, неистощимое терпение Тлена.
Изнутри Телланна баргасты наблюдали всю войну, все затянувшееся противостояние, начавшееся, когда на западе собрались две огромные армии.
Они не успели вовремя, чтобы спасти Серых Клинков, однако Хетан помнила, как вместе с мужем стояла на поле битвы, где пал весь отряд. Она видела степных волков, увлеченных отвратительным делом – они извлекали человеческие сердца. В знак почести? Неизвестно – животные сразу же убегали, унося драгоценную добычу. Брошенных на произвол судьбы солдат перебили с особой жестокостью, срезав лица. Никого из павших не удалось опознать, и это нанесло Тлену самую глубокую из ран. Он потерял здесь друга.
Предательство.
Убийство.
В душе Тлена нет места милосердию. Ни к оул’данам. Ни к оказавшейся столь далеко от дома летерийской армии.
Сейчас они стояли и ясно видели, как падают последние оул’даны, как издыхают в грязи их боевые псы. Слышали ликующий рев летерийцев – в то время как увидевшие баргастов пехотинцы торопливо возвращались к своим.
Вглядываясь в огромное, превратившееся в сплошное месиво поле боя, Хетан произнесла:
– Не разберу, где одни, где другие.
Торант вытаращил глаза, не зная, что думать. Обе женщины, по правую и левую руку единственного мужчины, его пугали. Та, которая только что заговорила – на каком-то нечеловеческом чужестранном наречии, – казалась ожившим кошмаром созревающего подростка. Опасная и чувственная, под ее кровожадным взором Торрент, казалось, потерял способность дышать – а вместе с этим и всю храбрость. Всю мужественность.
У другой, темнокожей, низенькой, но очень стройной, на плечах была шкура пантеры. Казалось, что синевато-черный отблеск меха отражается в самой глубине ее глаз под тяжелыми надбровными дугами. Колдунья, конечно же, ведьма. Из самых зловредных.
Мужчина приходился ей сородичем – сходство безошибочно прослеживалось как в чертах лица, так и в росте, в кривоватых ногах. И как бы его ни пугали обе женщины, непроницаемое выражение на лице воина обожгло душу оул’данца словно морозом.
Высокая женщина с полосами белой краски на лице перевела взгляд на Торанта и сказала на торговом наречии, слегка запинаясь:
– Ты все еще жив. Благодаря жертве того конника. Однако, – она кивнула на дикаря с кремневым мечом, – он еще не решил. Ты меня понимаешь?
Торант кивнул.
Мужчина что-то сказал, белолицая женщина отвела взгляд и сощурила глаза. Потом обратила внимание на сумку, которую Торант все еще держал за ремешок в левой руке. Показала на нее пальцем:
– Что у тебя там?
Оул’данец недоуменно моргнул, глянул на сумку. Пожав плечами, отбросил ее в сторону.
– Записи. Он все время рисовал слова, будто баба. Я думал, что он трус, но он не был трусом. Нет, не был.
– Записи?
Торант обнаружил, что щеки его мокры от слез. Он вытер их рукой.
– Тот воин на коне, – объяснил он. – Мезлан.
Хетан увидела, как при звуке этого слова голова ее мужа начала медленно поворачиваться, как его глаза уставились на оул’данского воина, увидела, как выражение лица мужа меняется по мере того, как он шаг за шагом начинает осознавать, что скрывается за услышанным, и как наконец оно искажается в дикой гримасе, когда он, издав дикий вопль, закрыл его обеими руками и упал на колени.
Она тут же оказалась рядом и прижала его голову к своему животу, а он, издав еще один пронзительный крик, принялся царапать себе лицо.
Оул’данец смотрел на все это как громом пораженный.
Из рядов позади к ним бросились воины-баргасты, обнажив старинные кривые мечи с одним лезвием – те, что помоложе, Тлен любил их больше остальных и считал все равно что собственными детьми. С пораженными, перепуганными лицами они стали окружать Тлена.
Хетан рукой сделала им знак остановиться.
Сейчас рядом с ними стояла, поглубже завернувшись в шкуру пантеры, лишь Килава Онасс. Сестра ее мужа, в сердце которой заключено было больше горестей и потерь, чем Хетан могла уразуметь, которая плакала каждый вечер, словно для нее это был некий связанный с закатом ритуал. Которая уходила по ночам из лагеря и пела песни без слов, обращенные к небесам, – и айи вторили ей погребальным, исполненным печали воем.
Она стояла сейчас рядом с братом. Но не протянула к нему руку, даже не удостоила его сочувственным взглядом. Нет, она вглядывалась в летерийскую армию.
– Они готовятся нас встретить, – сказала она. – Тисте эдур на подходе. Кавалерия ждет вдоль старой береговой линии. Онос Тулан, мы теряем время. Ты знаешь, что скоро мне придется вас покинуть. Очень скоро.
Тлен высвободился из объятий Хетан. Не говоря ни слова, встал, потом пошел.
Туда, где пал его друг.
Оул’данский воин сделал полшага ему наперерез.
– Нет! – вскричал он, умоляюще глядя на Хетан. – Ему нельзя! Мезлан – он же был его другом? Ему туда нельзя!
Тлен шел.
– Умоляю! Ему лицо срезали!
Хетан дернулась от боли.
– Он видел, – еле выговорила она.
И тут Тлен остановился и, обернувшись, поймал взглядом глаза Хетан.
– Любовь моя, – произнес он хрипло, – я не понимаю.
Все, что она смогла сделать, – покачать головой.
– Они его предали, – продолжал Тлен. – И все равно. Сегодня. Он поскакал навстречу врагу.
– Чтобы спасти их детей, – подтвердила Хетан. – Да.
– Я не понимаю.
– Ты много рассказывал мне о своем друге, муж мой. О Токе Младшем. О том, что он был человеком чести. Ответь мне, муж мой: разве он мог поступить иначе?
Она смотрела на возлюбленного, и сердце ее готово было разорваться. Эти имассы – они никогда не умели скрывать своих чувств. У них не было того притворства, тех масок, которыми, к несчастью, одарены все остальные, включая ее баргастов. У них не было должного самообладания, самоконтроля, и любое горе ранило их душу сильнее, чем Хетан могла вообразить. И с любовью у них все так же, как с горем. И с дружбой. И, увы, с преданностью.
– Они остались живы, – сказал наконец Тлен.
Она кивнула.
Ее муж повернулся и продолжил свое мучительное шествие.
Килава нетерпеливо фыркнула.
Хетан подошла к кожаной сумке, отброшенной оул’данским воином. Подняла, перекинула через плечо.
– Килава, – сказала она. – Заклинательница костей. Веди баргастов в битву. Я останусь с мужем.
– Они меня не…
– Не говори ерунды.
