Благословить его, и пусть несется как перекати-поле.
Она подняла на него смягчившийся взгляд и сообщила:
— Как правило, я вижу в своем кабинете Янсенов, если они больны или если думают, что больны. Как твою матушку, к примеру. У нее все хорошо?
— Просто прекрасно. Ив покинула Старый Свет и вернулась в Штаты. Мы с ней не видимся. Единственное, что нас связывает, — это открытки по праздникам.
Ив. Не мать, а просто Ив. И главной причиной была сама Ив.
«Не зови меня мамой, я чувствую себя старыми разношенными тапками», — брюзжала эта американская лошадь своему четырехлетнему сыну.
Сказано — сделано: никаких «мам», только Ив.
Ингрид помнила ее очень хорошо. Высокая, под два метра ростом, челюсть как у мужика и прокуренный голос. Но у нее был продуманный образ себя, как ни крути. Этакая независимая женщина, повернутая на здоровом образе жизни и равноправии.
С отцом Люка они жили в постоянном стрессе, потому что Ив не хотела вписываться ни в круг его родственников, ни в город — никуда. По-немецки знала всего пару фраз и произносила их с чудовищным американским акцентом, даже не утруждая себя попытками скрыть его. Критиковала швейцарский размеренный образ жизни, называя Цюрих лежбищем живых мертвецов. И тут, надо признать, они с Люком были два сапога пара. Нелепым чувством юмора он пошел в мать, и это стало еще одной причиной, по которой Ив и Люк не могли выносить друг друга дольше суток, потому что с возрастом становились похожими, как две капли воды.
— Мой дорогой, родные люди так себя не ведут, — тем не менее укорила его Ингрид.
Люк ухмыльнулся под нос и спросил:
— Ну а кто сказал, что мы родные?
— Я не лезу в ваши взаимоотношения, хотя за долгие годы знакомства с вашей семьей у меня, кажется, есть на это право. Твоя мать, в сущности, одинокая женщина.
— По существу, мы все одинокие люди, — парировал он, вертя в руках песочные часы с ее стола.
— Я знаю только, что ты упрямец и немного дурак. — Ингрид нацепила очки и посмотрела на него снова, уже более внимательно. — А на вид — бледная немочь. Слушаю тебя.
Тогда Люк перестал курочить ее вещи и описал в общих чертах, как заплевал кровью стену, и удушливый кашель, который в последнее время его доставал.
Ингрид слушала, и ее лицо выражало настороженность. Постепенно тонкие брови медленно сходились к переносице, пока не превратились в одну прямую линию. Люку нравилось ее лицо, оно было невероятно честным. Движение одной мышцы могло заменить любые слова.
— Мне совсем не нравится твой рассказ, — сурово сказала она. — Но пока не проверим, я воздержусь от выводов.
И Люк понял, что выводы были не очень хорошие.
***Вернувшись с рентгена, он уже успел подумать о всевозможных вариантах. Но за годы у него выработалось странное спокойствие ко всему происходящему. Шоковый порог как-то стерся…
— Садись, — жестко велела Ингрид.
Люк упал в кресло и обнаружил, что дисплей на стене включен. Ингрид щелкнула мышкой, выводя на экран рентгеновский снимок.
— Знакомься, Янсен, это твои легкие, — резко бросила она.
— Очень приятно, — отозвался он, отстраненно разглядывая картину, которая ни о чем ему не говорила.
Но умом он уже и так дошел.
— У меня рак?
— Четвертая стадия.
Брови поднялись, по губам расползлась рассеянная ухмылка. Лучше всего к выражению его лица подходило слово «недоумение». Ингрид молчала, буравя снимок погасшим взглядом.
Люк принципиально не ходил к врачам, иначе напоминал бы себе ипохондричку Ив, способную найти у себя любую болячку. Изредка его сканировал доктор Анри. На свой вечный кашель он уже давно не обращал внимания. Если бы не приступ на концерте, Люк и дальше жил бы покашливая. Но в этот раз все как-то совпало…
Можно было прийти к Ингрид раньше, но в Цюрихе он бывал редко, а потому в чем смысл этих «если бы да кабы»?
Известие о раке почему-то не вызвало нужной палитры эмоций. Он вообще ничего не почувствовал при этих словах. Только мелькнула мысль, что как-то мечтал умереть раньше Иисуса. Ну и браво: ему только двадцать восемь — и значит, мечты сбываются.
— Я думал, что это последствия пневмонии, которой я переболел в детстве… или, может, бронхит. Я всегда кашлял, ты же помнишь.
Ингрид смотрела на него, даже не зная, что сказать. К чему он это? Хочет, чтобы она разубеждала его или согласилась с тем, что болезнь затерялась за кучей неоднозначных симптомов… лишь бы не думать о том, что на самом деле он запустил себя сам?
— Симптоматика рака легких и пневмонии весьма похожа, — сокрушенно покачала головой она. — Рентген и компьютерная томограмма твоих легких, к сожалению, показывают другое. Конечно, мы посмотрим результаты анализа твоей мокроты, сделаем еще биопсию… Но, боюсь, это вряд ли изменит картину. Более того, вспышки пневмонии всегда острые. Ты же кашляешь изредка, при этом есть фоновые боли в грудной клетке.
— Но до вчерашнего дня это не причиняло мне сильного дискомфорта.
— Так бывает. Это рак легких четвертой стадии. Добиться ремиссии почти невозможно. Мне жаль.
За своей резкостью Ингрид на самом деле прятала материнские чувства к Люку. Присматривая за ним по просьбе Ив, она невольно привязалась к нему и считала частью своей семьи. Частенько он приходил к Ингрид, когда не хотел возвращаться домой, и просиживал целыми ночами у нее на кухне, дергая за струны гитару или отсыпаясь в самой неудобной позе. Странная дружба между женщиной в возрасте и мальчиком-подростком. Но с первого момента Люк понял, что Ингрид можно доверять. Так она стала своей в доску, хотя сама находила это страшно противоречивым.
Это она наблюдала его фактически беспризорное детство, потому что он удирал от семьи при любой возможности, ибо там царил постоянный дурдом. Бог знает, где он шатался и с кем общался…
Главное — что приходил он всегда к ней, а не к чертовой Ив.
Это она наблюдала его отвязное отрочество —
